Юзеф Принцев - Там вдали, за рекой
Комсомольцы высыпали из пакгауза и смотрели на медленно движущийся состав. Потом увидели шагающих по платформе Женьку, а за ним Сергея Викентьевича с Леной и обернулись к ним.
Проходя мимо знамени, у которого мерзли двое комсомольцев с винтовками, Сергей Викентьевич остановился, вытянулся и приложил ладонь к козырьку фуражки. Постоял так и двинулся дальше. Кузьма переглянулся со Степаном, и тот уважительно покивал головой. По лесенке на платформу вбежал Колыванов и на ходу кричал:
- Начинай погрузку!
Женька застенчиво сказал ему:
- Это мой папа.
Колыванов увидел высокого человека в офицерской шинели и фуражке с кокардой и на миг смешался. Потом козырнул:
- Колыванов.
- Горовский, - откозырял в ответ Сергей Викентьевич.
- Вы извините, - сказал Колыванов.
- Все понимаю, - с достоинством склонил голову Сергей Викентьевич.
Колыванов заторопился дальше, Сергей Викентьевич посмотрел ему вслед, потом спросил у Женьки:
- Ваш командир?
- Ага... - кивнул Женька. - Леша!
- Что значит - Леша? - поднял плечи Сергей Викентьевич. - А как по отчеству?
- Не знаю... - растерялся Женька.
- А звание? - продолжал допытываться Сергей Викентьевич.
- Звание?
- Ну да! Прапорщик? Поручик?
- Да ты что, папа? - Женька оглянулся, не слышат ли их. - Просто командир!
- Ну, ну...
Сергей Викентьевич отогнул полу шинели, вынул серебряные часы луковицу на цепочке - и протянул Женьке.
- Вот, сын. Это тебе.
- Да ты что, папа! Зачем?
Женька только теперь увидел, как постарел за последние месяцы отец. Седыми стали желтоватые от табака усы, морщинистой шея.
- Возьми, - твердо сказал Сергей Викентьевич. - Память будет.
- А как же ты? Пульс у больных... И всякое там...
Чтобы не расплакаться, Женька говорил первое, что пришло в голову.
- А!.. - махнул рукой Сергей Викентьевич и отвернулся.
- Становись!.. - послышался голос Колыванова.
- Иди, сын, - сказал Сергей Викентьевич. - Иди и помни: трусов у нас в семье не было.
Он быстро поцеловал Женьку в щеку, как клюнул, и подтолкнул к Лене:
- Прощайся и ступай!..
Женька смотрел на Лену и молчал. Потом сказал:
- Спасибо.
- За что?
- За то, что пришла.
- Что ты, Женя... Я так рада, что тебя увидела.
- Правда?
- Конечно!
Женька смотрел на ее зазябшее лицо, на волосы, выбившиеся из-под шапочки и припорошенные снежной пылью, он протянул руку, чтобы то ли стряхнуть с ее волос приставший снег, то ли просто погладить их, но опять послышался громкий голос Колыванова:
- Смирно!.. По порядку номеров рассчитайсь!
- Беги, Женя! - сняла с руки перчатку Лена и провела ладонью по его щеке. - Беги!
- Прощай, Лена! - все еще стоял и смотрел на нее Женька.
- До свидания! - покачала головой Лена. - Мы еще встретимся, Женя. Обязательно!
Женька доверчиво улыбнулся и пошел, но все время оборачивался и кивал ей и отцу, потом опять остановился.
- Пиши!
- Куда?
- Не знаю! - крикнул Женька и побежал к шеренге комсомольцев.
Он встал на свое место рядом с Кузьмой и даже успел крикнуть свой порядковый номер. Кузьма одобрительно ткнул его в бок, а Колыванов протяжно закричал:
- По вагонам!
Пока все рассаживались по теплушкам и занимали места на нарах, Женька высматривал на платформе отца с Леной, видел, что они не уходят, а жмутся от ветра у стены пакгауза, махал им рукой, чтобы они шли домой, но они не понимали его, махали ему в ответ и показывали то на столб семафора, то на паровоз, давая понять, что скоро уже двинется эшелон.
У дверей теплушки стоял Степан и посматривал то на них, то на суматошно счастливого Женьку, что-то кололо его в сердце, он понимал, что и хотел и не хотел, чтобы вот так же стояла на платформе мать и тоже что-нибудь неразборчиво кричала, махала руками и улыбалась сквозь слезы. Потом увидел, как издалека бежит по платформе женщина в платке, хотел уже прыгнуть вниз и бежать навстречу, вгляделся и узнал Екатерину Петровну и спешащего следом Зайченко.
- Глаха! - обернулся он. - Тетя Катя бежит!..
Глаша ойкнула, поддернула юбку, спрыгнула на полотно между путями и побежала к Екатерине Петровне.
Настя подошла к Степану и сказала:
- Ну, слава тебе!.. А то все глаза выплакала, что не так с ней попрощалась.
У Степана отлегло от сердца: значит, не на него она сердилась, а на себя. И глаза поэтому были красные, и с Настей шушукалась об этом.
А Глаша вихрем налетела на Екатерину Петровну, обняла, прижалась, спрятала голову у нее на груди. Екатерина Петровна гладила ее одной рукой по плечам и по голове, другой вытирала слезы, а стоящий рядом Зайченко хмурился, помаргивал и говорил:
- Ну, будет вам... Будет... Хватит, говорю...
Екатерина Петровна отмахивалась от него, глотала слезы и шептала Глаше:
- Под пули зря не лезь... Слышишь? Помню я твои разговоры... Не лезь под пули...
- Катя! - сердился Зайченко.
- Ладно тебе! Ладно! - отвернулась от него Екатерина Петровна, еще крепче обняла Глашу и вдруг всхлипнула громко, со стоном: - Доченька ты моя!..
Глаша сжалась в комочек в ее руках, окаменела, потом подняла голову и трудно, медленно, будто только-только училась выговаривать это слово, сказала:
- Мама...
Екатерина Петровна охнула и прижала ее к себе.
Протяжно и требовательно загудел паровоз, Зайченко за плечи оторвал Екатерину Петровну от Глаши, а ее подтолкнул к составу и сам пошел следом.
Степан протянул Глаше руки, и она на ходу влезла в теплушку и встала у перекладины. Так они и стояли рядом - Степан, Глаша, Женька - и смотрели, как идут сначала вровень с теплушкой, а потом бегут следом Екатерина Петровна и Лена, шагает за ними Зайченко, и только Сергей Викентьевич, высокий и прямой, стоит один на краю платформы и становится все меньше и меньше.
IX
Деревню отбили в ночном бою.
Еще курился дымок над сгоревшей крышей риги, чернели обугленные стропила, по перепаханным колесами пушек огородам бродила чья-то недоеная корова и тоскливо мычала.
За деревней лежало поле с неубранными полегшими овсами. За полем виднелась полоска леса, и где-то там, в логах, отсиживались белые, готовясь к новой атаке. Могли они наступать и с другой стороны деревни, от реки, где занимали противоположный высокий берег и держали под прицельным огнем переправу. Туда и перебросили основные силы, а здесь в боевом охранении оставили комсомольскую роту. Они отрыли окопы, в снарядной воронке устроили пулеметную ячейку, а греться по очереди бегали в полусожженную ригу.
Вот и сейчас сидели они на прошлогодней соломе и слушали Женьку, который вполголоса читал им сначала Блока, а теперь Пушкина:
И, не пуская тьму ночную
На золотые небеса,
Одна заря сменить другую
Спешит, дав ночи полчаса.
Люблю зимы твоей жестокой
Недвижный воздух и мороз,
Бег санок вдоль Невы широкой,
Девичьи лица ярче роз,
И блеск, и шум, и говор балов,
А в час пирушки холостой
Шипенье пенистых бокалов
И пунша пламень голубой...
- А чего такое пунша? - спросил Федор.
- Напиток такой, - недовольный, что его перебили, ответил Женька. Сахар жгут и еще что-то...
- Сахар жгут? - ахнул Федор. - Скажи, гады, а?
- Контра! - подтвердил Степан. - Давай дальше, Женька!
- Нравится? - удивился Женька.
- Ничего... - уклончиво сказал Степан. - Красиво написано.
- Читай, Женя... - попросила Глаша и села поудобней.
Женька откашлялся и продолжал:
Люблю воинственную живость
Потешных Марсовых полей,
Пехотных ратей и коней
Однообразную красивость,
В их стройно зыблемом строю
Лоскутья сих знамен победных,
Сиянье шапок этих медных,
Насквозь простреленных в бою...
- Здорово! - не выдержал Степан. - Это я тоже люблю. Бой, дым, огонь!
Глаша улыбнулась и сказала:
- Известное дело! Где драка, там Степан.
- Да я не про это! - Степан даже поморщился от досады. - Я про военное искусство. Это тебе не кулаками махать!
- Может, у тебя призвание, - серьезно сказал Женька. - Талант! В командармы выйдешь.
- А что? Факт! - самоуверенно заявил Степан, подумал и покачал головой. - Нет, братва... Я токарем буду. Как батя.
Про умершего отца он никогда не говорил, вырвалось это у него случайно, и чтобы ненароком никто не вздумал его жалеть, нахально брякнул:
- А потом женюсь!
Увидел широко раскрытые глаза Глаши и спросил:
- Что смотришь? Ей-богу, женюсь! - И чтобы окончательно развеселить ее, добавил: - На образованной.
Но Глаша не засмеялась, как ожидал Степан, а как-то неловко поднялась и через пролом в стене вышла из риги.
Степан видел, как она, сгорбившись, пошла к воронке, где сидел у пулемета Кузьма, и спрыгнула вниз.
- Чего это она? - недоуменно обернулся Степан.
Женька покусал губы и сказал:
- Неумный ты все-таки человек, Степа!
- Это почему же? - Степан даже не обиделся.
Женька ничего не ответил и лег на солому, заложив руки за голову. Смотрел на черные стропила, серое низкое небо и насвистывал мелодию старого-престарого вальса.
