Лев Толстой - Дневники и записные книжки (1909)

Сейчас с Сашей говорил. Она рассказывала про жадность детей и их расчеты на мои писанья, к[оторые] попадут им после моей смерти, следовательно, и на мою смерть. Как жалко их. Я отдал при жизни всё состояние им, чтобы они не имели искушения желания моей смерти, и все-таки моя смерть желательна им. Да, да, да. Несчастны люди, т. е. существа, одаренные разумом и даром слова, когда они и то и другое употребляют для того, чтобы жить, как животные. — Нехорошо, сужу их. Если так живут, то, значит, иначе не могут. А я сужу. Да, хочется художественной работы. Можно всё высказ[ать], облегчить себя, никого не осуждая.

Был нынче юноша из Гродно, в третий раз пришел просить. Ему дава[ли], но он требует. И нельзя дать ему. А не даешь, то чувствуешь себя виноватым. С С[ашей] говорил, т. е. Она говорила. Как радостно! Не хочу. Она читает.

Записать надо:

1) Первое и самое главное: Нет меня, моего я, а есть только моя обязанность перед Ним.

2) Я, как отдельное существо, — иллюзия. Я только один, бесконечно малый орган (Ударение поставлено Толстым.) бесконечно великого, недоступного мне Всего. Мое дело служить этому Всему, как служит каждая клетка, частица всему телу. Воображать себе, что я отдельное, независимое существо, верх безумия. Я только орган. Нет никакого я; есть только обязанности органа служения Всему и возможность радостного сознания этого служения. Служение же возможно только тогда, когда орган в единении со Всем. Единение со Всем дается любовью. Так что любовь не есть цель Всего (Бог не есть любовь), а только условие, при котором орган, то, что мне представляется как «я», соединяется со Всем. Цель же Всего не доступна мне, хотя я и знаю, что служу ей. (Неясно, но мне радостно, понятно.)

Сейчас 10-й час, я, чувствуя себя слабым, бессильным, не могу ни письма написать ни записать, что нужно.

Проснулся рано. Душан пришел с известием, ч[то] скрипач с женой. Я сошел вниз. Вероятно, еврей; хотел играть, я поручил решить дочерям. Они отказали.

Сам я пошел на деревню и испытал одно из самых сильных впечатлений, поплакал. Были проводы ребят, везомых в солдаты. Звуки большой гармонии залихватски выделывает барыню, и толпа сопутствует, и голошение баб, матерей, сестер, теток. Идут к подводам на конце деревни и заходят в дома, где товарищи. Всех шестеро. Один женатый. Жена городская, нарядная женщина, с больши[ми] золот[ыми] серьгами, с перетянутой тал[ией], в модном, с кружевами, платье. Толпа, больше женщин и, как всегда, снующих оживленных, милых ребят[ишек], девчонок. Мужики идут около или стоят у ворот с строгим, серьезн[ым] выражением лиц. Слышны причитания — не разберешь, что, но всхлипывания и истерический хохот. Многие плачут молча. Я разговорился с Василием Матвеевым, отцом уходящего женато[го] сына. Поговорил[и] о водке. Он пьет и курит. — «От скуки». — Подошел Аникан[ов] староста и маленький, старенький человечек. Я не узнал. Это б[ыл] рыжий Прокофий. Я стал, указывая на ребят, спрашивать, кто — кто?

Гармония не переставала — заливалась, все идем, на ходу спрашиваю у старичка про высокого молодца, хорошо одет[ого], ловко, браво (Написано: бравого) шагающего: -А этот чей? -»Мой», -и старичок захлюпал и разрыдался. И я тоже.

Гармония не переставая работала. Зашли к Вас[илию], он подноси[л] водку, баба резала хлеб. Ребята чуть пригубливали. Вышли за деревню, постояли, простились. Ребята о чем-то посовещались, потом подошли ко мне проститься, пожали руки. И опять я заплакал. Потом сел с Вас[илием] в телегу. Он дорогой льстил: «Умирайте здесь, на головах понесем».

Доехали до Емел[ьяна]. Никого, кро[ме] Ясенских, нету. Я пошел домой, встретил лошадь и приехал домой.

Теперь 12-й час. Видел прекрасн[ый] сон о том, как я горячо говорил о Г[енри] Жорже. Хочу. записать. Оч[ень] б[ыло] хорошо. Но слаб. Стало быть, Он не хочет, т. е. Ему не нужно. Дурно себя вел с Вас[илием], забыл о том, чтобы быть только перед Богом. Старался оправдаться перед Вас[илием]. Гадко.

Ничего не писал. Чуть-чуть поправ[ил] разговор. Ездил верхом с Душаном. Перед обедом пришла Саша объявить, что все вернулись — и музыканты, и Фридман. Что ж делать. Казались мало симпатичны. К обеду (Написано: обедали) приехали ксендз с французом. Фр[анцуз] грубо льстил. Ксендз, очевидно, не верит, но хочет себя уверить. Софист своих преданий. И нужно ему не мое мнение, а мне высказать свое. Потом стали играть. Превосходно. Он цыганской породы. Я особенно был тронут Nocturne'ом Шоп[ена]. И оказал[ись] оч[ень] милые люди.

Спал хорошо. Всё хочется писать. Пошел гулять. Слаб. Болит поясница. Вернулся, сначала не хотелось, а потом написал сон свой о Генри Дж[ордже]. Не совсем хорошо, но и не совсем дурно. Ездил за нашими в Телятинки в шарабане. Поспал. Сейчас идти обедать. Записать:

1) Одна из главных причин ограниченности людей нашего интелигентного мира это погоня за современностью, старание узнать или хоть иметь понятие о том, что написано в последнее время. «Как бы не пропустить». А пишется по каждой области горы книг. И все они, по легкости общения, доступны. О чем ни заговори: «А вы читали Челпанова, Куна, Брединга? А не читали, так и не говорите». И надо торопиться прочесть. А их горы. И эта поспешность и набивание головы современностью, пошлой, запутанной, исключает всякую возможность серьезного, истинного, нужного знания. А как, казалось бы, ясна ошибка. У нас есть результаты мыслей величайших мыслителей, выделившихся в продолжение тысячелетий из милиардов и милиардов людей, и эти результаты мышления этих великих людей просеяны через решето и сито времени. Отброше[но] всё посредственное, осталось одно самобытное, глубокое, нужное; остались Веды, Зороастр, Будда, Лаодзе, Конфуций, Ментце, Христос, Магомет, Сократ, Марк Аврелий, Эпиктет, и новые: Руссо, Паскаль, Кант, Шопенгауер и еще мног[ие]. И люди, следящие за современностью, ничего не знают этого, а следят и набивают себе голову мякиной, сором, кот[орый] весь отсеется и от к[оторого] ничего не останется.

2) Есть добрые люди, к[отор]ые до такой степени лишены духовной жизни и вследствие этого — понимания духовной жизни в других, что они были бы в отчаянии, если бы сознали себя виновниками телесного страдания других, особенно близких людей, но кот[орые] с совершенно спокойной совестью наносят самые тяжелые страдания духовной стороне жизни других людей: ставят их в необходимость тяжелой борьбы, оскорбляют самое святое, дорогое им.

3) Есть самоотречение телесное и самоотречение духовное. Первое это отдать другому пищу, когда тебе самому есть хочется, отдать деньги, труд... Второе это то, чтобы отдать славу доброго дела другому, прослыть дураком, дурным человеком для того, чтобы исполнить требования совести, закон Б[ога], любви.

4) (Для записок Священника:) как больше всего усилили в нем сомнения софизмы защиты церкви товарищем, и как утвердило в вере принесение бабой свечи Казанской Б[ожьей] М[атери].

Вечер вчерашний прошел праздно. Да, б[ыл] Гусаров. С ним оч[ень] хорошо поговорил. Сильный человек. Как ему хорошо. Я уже пережил время, в к[оторое] мог бы быть таким. Написал письмо Ч[ерткову]. Перечел написанное утром и ужаснулся — как плохо. Не стану тратить времени на поправку.

Сегодня проснулся еще слабее, чем вчера. Решил отказать Ч[ерткову] в его предложении] машины. Ходил с ноги на ногу. Оч[ень] слаб. Дома не брал пера в руки, только написал Ч[ерткову]. Читал Горьк[ого]. Ни то, ни се. Прошел по саду. Тяжелое впечатление от черкеса получил, и Ольга. И мне тяже[ло] б[ыло] стало. Одно хорошо б[ыло] нынче: это поразительно ясное сознание своего ничтожества всячески: и временно, и умственно, и в особенности нравственно. Оч[ень] хорошо, и не только не ослабляет мою веру, но усиливает ее. В общем же успокаивает, — хорошо.

Иду обедать. После сна немного лучше.

Нет более неприятного предмета для размышления и наблюдений, как своя телесная личность. Да, нет меня, есть только мои обязанности. Прекрасное подобие: положение работника. (Последний абзац записан Толстым на отдельном листке, переписан в текст Дневника переписчиком, а позднее вклеен в тетрадь Дневника.)

Вечер вчера читал Мещ[ане] Горьк[ого]. Ничтожно. Сегодня встал столь же слабый. Пошел гулять, насилу хожу. Читал Н[а] К(аждый] Д[ень], маленькие книжечки Посредника и и письма. Ни за что не брался — так слаб. Но на душе хорошо. Приехал Цингер, и я с ним говорил о науке вообще и о физике, потом читал о физике в Брокгаузе и нашел подтверждение своих мыслей о пустяшности «науки» и физики с своими гипотезами эфира, атомов, молекул. Иду обедать. Не скажу, чтобы было лучше.

Основание всей физики (как и других естественных наук) только одно это изучение законов познавания предметов посредством внешних чувств. Основное чувство — осязание, подразделенное на виды его: зрение, слух, обоняние, вкус. Первые два разработаны. Об остальных и речи нет. (Запись сделана Толстым на отдельном листке, на верху которого его рукой пометка. В дневник. Листок был позднее вклеен в тетрадь Дневника. Настоящий абзац, как и следующий, вписан в текст Дневника переписчиком.)