Лев Толстой - Дневники и записные книжки (1909)

Записать:

1) Обдумываю письмо государю о земле, самой, кажется, первой важности, и в это время приходит мысль о том, что сказать С[офье] А[ндреевне] о желании Ильи В[асиль]евича получить прибавку жалованья. Одно дело — благо русского народа, обсуждаемое с царем, другое: прибавка жалованья лакею. Но второе важнее первого, п[отому] ч[то] это второе требует моего участия и решения, первое же я сам предпринимаю.

2) В обществе людей, живущих духовной жизнью, во главе их, влияя на них, естественно станет человек высший по нравственным качествам. В обществе же людей, живущих одной телесной, мирской жизнью, неизбежно всегда во главе их с властью над ними станет человек самый низкий по нравственным свойствам.

3) Человек родился в доме отца, воспитался и мог продолжать жить, работая на отца, но такая жизнь показалась ему и тяжелой, и бессмысленной, и он бросил дом и пошел искать другой жизни, другой работы. Он менял места, то ему не нравилось, то его не принимали, то принимали и прогоняли, и он измучился и вспомнил о доме. И только тогда нашел благо, когда вернулся, от чего ушел — к отцу.

То же и с жизнью людей, оставляющих свойственную им жизнь по воле Отца Бога и служение Ему. Также страдают, выходя из Его воли, и так же находят покой и радость, возвращаясь домой, к Нему, к исполнению Его воли.

Вечером б[ыл] Клечковский и играл очень не дурно. Но рассуждает оч[ень] тяжело.

29-го не сходил вниз, писал и оч[ень] много написал к Анарх[изму]. Кажется, недурно. Но тяжело осуждение. Но как-то само собой выливается. Опять разговор с Клеч[ковским]. Поехал кататься с Пошей. Оч[ень] мне хорошо с ним. Я его всего понимаю и люблю. Был у М[арьи] А[лександровны]. Видел Буланже, и мне тяжело с ним. Нет того, [что] с Пошей: полного общения без задержки. Как всегда, спал, обедал. Просмотрел Конфуция Буланже. Опять хорошо говор[ил] с Пошей. — Простился с Д. В. Никитиным. Он совещался. Неестественно. Он уехал. Мало оч[ень] спал.

30-го. Проснулся рано. 8 оборванцев. Чувствовал в них людей, но не мог обойтись с ними по-человечески. — Тарас, с ним хорошо поговорил. Потом сел за работу, за Разговор и много и, кажется, порядочно писал. Был Буланже, говорил с ним о Конфуции. Ездил кататься с Пошей. Приятно. Дома Веточка, дочь Лизы. Оч[ень] уж чуждая, я не добро говорил с ней. Одно хорошо, что я так приучил себя, что как только согрешу против любви с человеком, так сейчас больно чувствую. И входя в общение с людьми, помню. Это прогресс. И я не могу не радоваться.

Сейчас вечер, 10-й час. Прочел пись[ма], ответил. Записать нечего. Нешто ту странную мысль, к[оторая] мне вчера пришла в голову о том, что все наши восприятия чувствами совершаются через осязание, для к[оторого] нужна материя — вещество. Через вещество же мы и отделены от Всего. Для нашего отделения нужно вещество. Но почему не вообразить себе совсем другие существа, к[отор]ые могут получать впечатления и быть отделены не веществом, а чем-либо другим. Так что мы, живя в иллюзии вещества, не знаем, не можем знать эти нематерьяльные существа, так как не знаем того, что отделяет их от Всего, так же, как они не могут знать нас и того, что нас отделяет вещество, к[отор]ое не существует для них. Всё это чепуха, но меня занимала тем, что как-то особенно живо показывала мне то, что не только наш мир есть один из бесчисленного количества миров (опять количество). Ну хоть то, что наш мир иллюзия, и что реально только то, что воспринимает.

В зале Веточка, иду помогать Соне.

Совсем не записал вчерашний день. День б[ыл] мало содержательный. Ничего не работал, только ответил недлинно, но не дурно на письма. Ездил в шараб[ане] в Судаково. Мысль о старой жизни отца с Телятин[ками] и Судаковым. Разумеется не напишу — некогда. Здоровье хорошо, но умственно вял. За обедом оч[ень] тяжело переносил разговоры с Веточкой. Как тип, оч[ень] характерный.

Вечером читал о (Зачеркнуто: антро[пофагах]) людоедах в Африке и думал об отношении с ними христиан, разумеется, непротивляющихся. И сначала смутился, но потом одумался и понял, что, во 1-х, если и побьют многих, неизбежно будут удивлены и пожелают пользоваться их добротой и самоотречением, а потом и поймут, глядя на их всегдашнее довольство, преимущество их понимания жизни. Ну да это может и не быть; одно несомненно, что никогда род человеческий или общества людей не разделятся на два лагеря: одних — диких зверей, а других -святых. В действительности везде, как было, так и есть: весь род человеческ[ий] стоит на постепенных в духовном совершенстве состояниях, и между дикими и святыми много промежуточных ступеней, всё приближающихся к совершенству любви.

Сегодня, 2 Окт[ября]. Прекрасно спал, гулял и думал:

1) О художественном (Зач.: произведении) писании, в к[отор]ом относиться с радикальным недоумением, т. е. с разумным христианским мировоззрением, к описываемой современности. Могло бы быть оч[ень] сильно и оч[ень] заманчиво. Слава Богу, не имею своей воли. Захочет Он — сделаю.

2) Думал сейчас, при чтении прекрас[ных] дней Н[а] К[аждый] Д[ень], о том, что то, что я сознаю своим «я», есть сознание Богом самого себя через весь мир, в том числе и через меня. От этого-то Б[ог] есть любовь. Может казаться неясно, но мне и ясно, и умиленно радостно.

Кончил записывать, сажусь за работу Разговора, к к[отор]ому уяснилось важное.

Вчера видел кошмарный сон о герц[огине] Ольденб[ургской] и как меня бросили «под сводами», и как я жалуюсь и сержусь на всех тревожащих меня. Письма мало интересные. Немного поправил Разговор. Ходил до Козл[овки]. Соня и Андрей с женой приехали за мной. Андр[ей] и она оч[ень] жалки мне и, слава Богу, нет к ним недоброго чувства. Простился с Пошей милым. Сегодня, 4 Ок[тября]. Много писал. Одно письмо серьезное, и поправил окончательно Разговор и Анар[хизм]. Ездил верхом. Сейчас ложусь на предобеденный сон.

Вчера. 7. Оче[нь] дурно себя чувствовал. Утром ходил к лесничему, говорил с Голд[енблатом] о Телят[инских] мужиках. Дома ничего не делал. Читал Андр[еева] и Чел[ышева], к[оторые] оба приезжают. Вечер тоскливо. Хочется умереть. Спрашивают: что же тебе дурно? Не дурно, а там лучше.

Ночью от живота не спал.

Третьего дня, 6-го. Плохо поправил Разговор, и несколько писем. Ездил с Душ[аном] к Звегинц[евой]; неприятный стражни[к]. Трудно, но тем нужнее удержать любовн[ое], братское отношение. Вечером ничего особенного. 5-го. Вероятно, то же самое. Тоже нездоровилось. Нынче немного, оч[ень] немного получше. На душе хорошо. Записать:

1) Забыл всё. Одно помню: ч[то] надо бы ответить тому, кто меня осуждает за то, что я не беден, как Иоан Кр[еститель], — ответить, ч[то] Иоан святой, а я отставной офицер, жил дурной жизнью и только к старости начавший думать о Боге и кое-как добираться до того, как бы служить Ему.

2) Ученый определил 7000 видов мух.

Вчера б[ыл] Челышев. Соединение ума, тщеславия, актерства, и мужицко[го] здравого смысла, и самобытности, и подчинения. Не умею описать, но оч[ень] интересный. Много говори[л]. Его мысль о влиянии на Европу регулированием вывоза и вместе передачи крестьянам тех торговых выгод, к[оторые] теперь в руках купцов — оч[ень] умна. Она груба, антирелигиозна, патриотична, но может связаться с Ед[иным] налогом. Я дал ему письмо к Николаеву.

Нынче здоровье лучше, но все то же желчно мрачное настроение.

Написал письмо Картушину и поправил Разговор. Ездил верхом. Спал перед обедом и иду к обеду. Несмотря на мрачность, держусь. То забываю, то запоминаю при общении с людьми сказать себе: «Помоги мне быть с Тобою или Тобою»,— и помогает.

Вечер провел не помню как. Вечером б[ыл] Илья. То же отсутствие высших интересов, как у всех сыновей. Но ничего. (От слова: Вечером до конца записи — позднейшая приписка.)

Душан болен. Я ходил к нему. Как всегда, кроткий, спокойный. Ничего не делал, кроме писем неважных. Ходил Саше навстречу. Бил камни и хорошо поговорил с отцом и сыном ясенецкими. Вечером читал Андр[еева]. То же впечатление очень определенное. Ранние рассказы хороши, позднейшие ниже всякой критики. Записать, кажется, нечего. Был тяжелый проситель. Я сначала дурно обошелся, но потом справился. Вообще не могу приучить себя вспоминать о Боге при общении. Вспоминаю после. Буду учиться.

Вторую ночь хорошо сплю, но слаб. Только вышел — 4 безработных. Потом 4 от Чер[ткова]: Гусаров, С. Попов, Перевозников и Беленький. Пошел ходить, но надо с ними поговорить.

Ничего не писал, кроме ничтожных писем. Ездил с Дунканом в Казначеевку. Мучительно положение живущего в достатке среди нищеты. Все просят, и все жалки, и сам гадок. Опять забывал молитву. Был Буланже. Кое-что приписать к разговору и к Штокг[ольмскому] докладу. Оч[ень] слаб и не переставая хочется смерти.