Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич
Они вернулись в Россию. Борис Васильевич со страстною жадностью погрузился в дело управления своими обширными поместьями. Он весь был полон теперь помыслов «о других» и решимости осуществить их на практике.
Годы проходили. Многого успел он достигнуть – еще более посеянного им осталось бесплодным, благодаря новым условиям быта нашей бедной родины… Но он не отчаивался, он упорно шел вперед в своих планах экономического и нравственного преуспеяния зависевшего от него сельского и рабочего населения…
Годы проходили, но «согнутое» все так же не разгиналось; между женой его и им стояло все то же густое облако недоразумения, для рассеяния которого достаточно было бы, может быть, одного слова, одного освещающего слова… Но такие слова почему-то никогда не срываются с уст наших, когда они нужны… Троекуровы мало-помалу как бы сжились с этим положением. Для обоих их проходила уже пора, когда человек дерзко и упорно требует у судьбы личного, непосредственного счастья. У них подрастали дети – подрастала красавица Маша, в которой отец ее с тайным восхищением узнавал всю душевную прелесть ее матери с чем-то более полным, более широким…
Образ ее в эту минуту проносился в мысленном представлении Бориса Васильевича. Стянувшиеся на лбу морщины мгновенно рассеялись, и тихая улыбка пробежала по его губам. Он поднял веки.
Кто-то стучался к нему в дверь из гостиной и спрашивал его оттуда:
– Можно войти?
– Конечно! – поспешил он ответить, узнавая голос жены и вставая идти навстречу ей.
Она была все еще очень хороша, несмотря на некоторую опухлость очертаний, причину которой следовало приписать гораздо более бестревожию деревенской жизни, чем тому, что названо Расином «des ans l’irréparable outrage»7. Ей было еще только тридцать четыре года… Ее глаза «волоокой Геры» глядели все так же строго и прямо, но в складках губ было что-то невыразимо мягкое и притягательное… Губы эти как бы слегка подергивало теперь от волнения:
– Мне сейчас, – тревожно заговорила она, входя, – доложили, что приехала Настенька Буйносова, – ты помнишь, la cadette8, которая ходила за отцом… Он так ужасно погиб, – рассказывал тебе Николай Иваныч?.. Ей верно что-нибудь нужно, и я велела скорее просить ее. Но она приказала ответить, что желает тебя видеть… Ты никогда их не любил… но она так несчастна теперь… Ты позволишь пригласить ее к тебе?
– Для чего спрашивать, Alexandrine? Само собою!..
– Так я скажу…
Она повернулась идти и, приостановясь на пути, проговорила с радостною усмешкой:
– Васю Николай Иванович пустил в сад гулять.
Он кивнул на это, усмехнувшись тоже, и спросил:
– A Маши все еще нет?
– Ведь раз верхом, она вечно на полдня пропадет! – чуть-чуть поморщившись, проговорила Александра Павловна и вышла.
XV
Троекуров прошел сам в гостиную встречать приезжую.
Бледная, осунувшаяся, вся в черном, она была видимо несколько смущена, входя, но также видимо поборола тут же решительным усилием это смущение и, пожав слегка дрожавшими пальцами протянувшуюся к ней руку хозяина, проговорила твердо и спокойно:
– Вас, вероятно, должно удивить то, что вы видите меня у себя, Борис Васильевич, но…
– Прежде всего я этому искренно рад, Настасья Дмитриевна, – перебил он ее действительно искренним и участливым тоном, как-то сразу заполонившим ее, – я был в отсутствии, вернулся только сегодня и сейчас узнал от Николая Ивановича Фирсова о вашем несчастии. Но не пройти ли нам ко мне в кабинет; там нам будет удобнее разговаривать…
В кабинете он усадил ее на мягкий диван и сел сам на стул против нее, ожидая, что она скажет.
Она начала не сейчас, как бы сосредоточиваясь и колеблясь:
– Смерть отца – не одно несчастие, павшее на меня, Борис Васильевич; в ту же ночь – вам вероятно известно? – брата моего увели жандармы.
Троекуров повел утвердительно головой.
– Я о нем… о моем брате приехала говорить с вами, – вымолвила она через силу.
Он с невольным в первую минуту изумлением глянул ей в глаза…
Она поняла и, внезапно оживляясь:
– Я знаю, вам это может показаться… бессмысленным с моей стороны, – воскликнула она скорбно зазвеневшим голосом, – но я теперь… я одна на свете, не знаю, к кому обратиться за советом… за помощью.
Он порывисто ухватил ее за обе руки и крепко пожал их:
– Что могу я для вас сделать, Настасья Дмитриевна?
– Спасти его, если можете!
– Как? – веско проговорил он.
Она опять замедлила ответом, как бы соображая, что именно хотел он выразить этим вопросом. Печальные глаза ее поднялись на миг на Троекурова и снова опустились…
– Я не знаю, – заговорила она наконец, прерываясь чуть не на каждом слове, – я решилась обратиться к вам, потому что мне известно… Григорий Павлыч Юшков мне сам это рассказывал… когда он студентом еще попался за прокламации… он вам одолжен был… что его выпустили… Вы, конечно, можете мне возразить, что Григорий Павлыч другое дело, что ваши семейные отношения, дружба с его отцом…
– И прежде всего, – договорил за нее Троекуров, насколько мог мягче, – и прежде всего уверенность, – подчеркнул он, – что его революционерство было лишь временным безрассудством молодости, которое не имело и не могло пустить в нем корней, что заключения недельки на две меж четырех стен будет совершенно достаточно как для наказания, так и для отрезвления его. Так поняли и в Петербурге тогда, и его мальчишество не имело для него более серьезных последствий.
Он примолк на время, сосредотачиваясь в свою очередь, пытливо глянул ей в лицо и продолжал:
– Брата вашего я
