Мулен Руж - Пьер Ла Мюр
Он как раз самозабвенно работал над небольшой зарисовкой канкана, когда в дверь студии неожиданно постучали и в комнату вошел отец. Испуганно взглянув на графа, мадам Лубэ поспешно ретировалась.
– Твоя мать упомянула, что ты снял студию, вот я и решил взглянуть, что за гнездышко ты себе присмотрел. – Заложив руки за спину, зажав под мышкой трость с золотым набалдашником, граф обвел комнату взглядом. – Что ж, неплохо, совсем неплохо. Конечно, домишко обшарпанный, но полагаю, это отличительная черта всех домов на Монмартре.
Он подошел к окну.
– Отличный вид. В ясную погоду отсюда, наверное, виден Нотр-Дам. – Он обернулся, снова оглядывая комнату. – Да, здесь ты, похоже, отдыхаешь душой. В детстве тебе всегда нравилось рисовать. Возможно, со временем ты станешь хорошим художником и научишься рисовать лошадей так же здорово, как покойный Пренсто.
Анри следил за каждым его движением, чувствуя, как гулко стучит сердце в груди. Как же изменился отец за последнее время! Шелковый цилиндр, белая гвоздика в петлице – все оставалось по-прежнему, и все же перемены были разительными, но повинен в них не только возраст. Взгляд графа казался остановившимся, почти безумным. О нем ходили разные слухи. Бедный отец, который так мечтал о сыне, который смог бы выезжать с ним на оленью охоту в Лурю…
– А там, наверху, спальня и ванная. Хочешь взглянуть?
– А это еще что? – воскликнул граф, игнорируя предложение. Конец его трости упирался в неоконченного «Икара».
– Моя картина для Салона.
– Но для чего ему эти дурацкие крылья?
– Дедал, его отец, сделал Икару пару крыльев из воска, чтобы он мог летать над морем. Но юноша подлетел слишком близко к солнцу, воск растаял, и летун утонул. Это древнегреческий миф.
– Что ж, одним идиотом в мире меньше! – Граф пожал плечами и отвернулся от полотна. – Ну, мне пора. Рад, что у тебя все хорошо.
Отец уже собрался уходить, когда его взгляд неожиданно упал на небольшую зарисовку на мольберте. Он подошел поближе и наклонился, пристально разглядывая взметнувшиеся вверх нижние юбки и ножки в чулках.
– Твоя мать сойдет с ума от горя, если узнает вот об этих твоих художествах, – заметил он, выпрямляясь. – Настоящая порнография. Конечно, шлюхи – это тоже часть нашей жизни, но их место не на холсте.
И, передернув плечами, он направился к двери.
– Но это не важно. Все ерунда.
В дверях они на какое-то мгновение повернулись лицом друг к другу, словно пытаясь преодолеть разделявшую их пропасть.
Граф сдался первым:
– Что ж, Анри, прощай.
– До свидания, папа. Спасибо, что заглянул.
Граф не ответил. Стоя на площадке у двери, Анри смотрел, как отец торопливо спускается по лестнице.
В самом начале декабря, в преддверии Рождества, Париж охватила веселая предпраздничная суета, напоминавшая слабую усмешку на угрюмом лице суровой старухи зимы. Люди радостно шлепали по грязи, нагруженные яркими коробками подарков.
Декабрьским утром во время обычного пятиминутного перерыва Лукас подошел к Анри.
– Помнишь, я рассказывал тебе о своей девушке, Жюли…
– Это та, что работает у шикарной модистки?
– Да. Представляешь, она так и не дала себя уговорить. До сих пор твердит, что Бог ее накажет, если она согрешит.
– Почему бы тебе тогда не переключиться на другую? Ведь ты же все равно ее не любишь.
– Дело не в этом. Просто это уже вопрос чести. К тому же меня все больше и больше к ней влечет. Если бы я только мог подарить ей какую-нибудь безделушку на Рождество… Тогда она, возможно, и позволила бы себя поцеловать. Женщины обожают целоваться. Должно быть, это действует на их фаллопиевы трубы или еще на что-нибудь, но, как только девица позволит себя поцеловать, договориться с ней уже проще простого. Я тут присмотрел на днях симпатичное боа в лавке на улице Провэн, где продаются подержанные вещи…
Анри неприятно поразило, что все его друзья построили планы на Рождество, а он в эти планы никаким образом не входил. Лукас намеревался сосредоточить усилия на Жюли, неприступной модистке из шляпной мастерской. Гренье обмолвился о свидании с загадочной девушкой, которой он, похоже, был увлечен не на шутку. Рашу «продал» сочельник престарелой тетушке, которая пообещала ему выдать сверкающую золотую монетку в двадцать франков после рождественской мессы. Анкетен был без ума от Жанетт, одной из танцовщиц канкана в «Эли». Гози же ухлестывал за очередной «богиней» – на сей раз она оказалась актрисой.
Тулуза уязвила подобная разобщенность друзей, и в то же время он начал осознавать, сколь ненадежна эта студенческая дружба, когда-то казавшаяся вечной. Всего через несколько месяцев они покинут мастерскую Кормона и разойдутся кто куда. Не будет больше ни шумных застолий у Агостины, ни жарких споров в «Нувель», ни вечеров в «Эли».
Эти тревожные мысли занимали его вечером накануне Рождества. Он смотрел на огонь в камине, сидя в материнской гостиной. Лампа отбрасывала светящийся овал на потолок, на каминной полке чуть слышно тикали маленькие часики. Секунды и минуты капали в вечность, как капельки воды, срывающиеся с давшего течь крана. Пушистые хлопья снега за оконным стеклом неслышно ложились на карниз. Время от времени с улицы доносился приглушенный грохот колес проезжавшей кареты или экипажа. А затем снова наступала тишина, окутанная желтым светом лампы.
– Ну и как продвигается работа над «Икаром»? – спросила мать, на мгновение откладывая бесконечное вязанье. – Ты доволен результатом?
– Все идет замечательно. – Милая мамочка, она пыталась проявлять интерес к его художественной карьере. – Основные тени уже нанесены, лицо закончено. Но еще нужно очень много вылизать.
Анри взглянул на графиню. Все это время они постепенно отдалялись друг от друга, и теперь отчужденность была почти осязаемой, она висела в воздухе между ними, как занавес. Его захлестнула волна нежности. Бедная мамочка, как же ей одиноко!
– Как только откроется Салон, мы сможем уехать в Мальром, – предложил он, желая угодить матери. – Я закончу учебу у Кормона, и мы проведем там всю осень вместе. Или вообще останемся до Рождества.
Взгляд графини переполняла невыразимая нежность. Он хотел хоть как-то загладить свою вину за комнату на Монмартре, за вечера, проведенные не с ней. Он хотел доказать ей свою любовь. Оставаясь в душе все тем же маленьким Рири, он сделал это в присущей ему экстравагантной манере, бросив к ее ногам целые недели, месяцы своего общества – совсем как Альфонс, оставлявший сотни франков чаевых в
