Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы - Александр Львович Соболев
Ты замечал, кстати, что женщина раньше мужчины впадает в отчаяние, но и справляется с ним тоже быстрее? Уже, наверное, через десять минут после происшествия все пришли в себя, кое-кто из дамочек даже умылся драгоценной водой и даже в зеркальце успел посмотреть: женщина даже в паломничестве остается собой. Собрались уже дальше ехать, а Феодул наш Иванович так и стоит с зверем на руках, весь в крови перемазавшись. «Едемте, — говорят, — дальше, бросьте вы его от греха, еще, не приведи Господь, заразитесь от него». А он так глухо отвечает: «Мне его похоронить надо, негоже так его оставлять». «Так хороните побыстрее, забросайте его камнями, мы подождем». «Не надо, — говорит, — меня ждать. Я может быть, дальше и не пойду уже, домой поеду». «А как же Иерусалим и Святые места»? — «А также, без меня они две тысячи лет стояли и еще столько же простоят». Ну спутники его видят, что уговаривать бесполезно, и пошли себе дальше. А Феодул Иванович вырыл посохом своим ямку в песке, положил туда шака-ла, прочитал молитву и набросал сверху камней. Видишь вон там, в тени платана, груда камешков? Там вот это и было. А сам он, сердечный, переночевал здесь же под кустиком и на следующий день к ночи пришагал в Яффо. Но домой так и не попал, а три недели спустя был уже в Москве, где и остался… Точно ты его не знаешь али шутишь все-таки?
Я подтвердил, что не знаю.
— Ну езжай тогда дальше, а то заговорился я с тобой, а зверики мои так голодные и сидят по углам, тебя стесняются.
Три часа спустя я был уже в Модиине.
Мы забываем о деревьях
Редактор «Нового слова» Виктор Владимирович Столбовский проснулся с неприятным чувством полузабытого огорчения. Из-за неплотно задвинутых штор виднелись полоски мутного света. Несколько минут он пролежал, прислушиваясь к тихому дыханию спящей рядом жены и надеясь вновь погрузиться в забытье, но потом, протянув руку и оживив своим прикосновением (жест, доступный в старину лишь богам и героям и ничего не значащий для нас) телефон, убедился, что уже наступило утро и, следовательно, нужно вставать, завтракать и приниматься за работу. Столбовский умел, чувствуя на заднем плане своего ума навязчивую эмоцию, аккуратно распеленать события предшествующего дня, чтобы докопаться до ее источника и там же и уврачевать — так военный хирург разрезает слои одежды на раздражающе стонущем пациенте, чтобы добраться до раны. Просматривая новости в телефоне, он медленно перебирал разговоры, телефонные звонки и мысли вчерашнего утра, дня, вечера, пока нужное воспоминание не откликнулось с готовностью больного зуба: ближе к полуночи он получил мейл от Юкина.
«Старик, дорогой!» — начиналось, как обычно, это письмо. Юкин, с его обширными знакомствами и холерическим темпераментом, лепил «дорогого» и «дорогую» направо и налево, собственно, с первых же писем к доселе незнакомому адресату. Впрочем, эпистолярный этикет еще при самом своем зарождении грешил странными гиперболами: мы подписываемся «ваш» или «ваша», вовсе не предполагая вверить себя корреспонденту — да и в XIX веке писалось «покорный слуга» или «готовый к услугам», притом что пишущий, по удачному выражению одного из мастеров этого жанра, никоим образом не просился в камердинеры. «Стариком» же Юкин без исключения титуловал большинство своих знакомых мужского пола. Малопочтенное это обращение, кажется, было родом из 60-х или даже 50-х и попервоначалу, может быть, казалось смешным — особенно когда так называли друг друга любимые герои советского кинематографа, коротко стриженные, но все равно непобедимо вихрастые юноши в роговых очках и клетчатых рубашках. Но с годами, когда рубашки поизносились, вихры поседели, а сами герои с какой-то мультипликационной скоростью превратились в согбенных и дурно пахнущих пенсионеров, шутка потеряла свою остроту.
«Старик, дорогой! Знаю, что ты очень занят, но, может быть, у тебя найдется минутка для бедного изгнанника. Как ты, наверное, слышал, меня отовсюду выперли, так что доедаем с семейством последний х. без соли: х. свой, а соль купить не на что. Но я, однако, не сдаюсь. Посылаю тебе свою новую нетленку».
Вновь характернейшая юкинская фразочка, своего рода двойной словесный перевертыш: очевидно, что, именуя так свое сочинение (тоже, конечно, мелкотравчатый совписовский термин 70-х), он заранее подшучивает над ним, вырвав тем самым возможное оружие из рук собеседника. Но за этой иронией мрачной тенью вставала его собственная звериная серьезность по отношению к своей персоне и своим трудам, свидетельством чему — тщательная, с рвением садовника выполняемая работа над своей биографией в «Википедии» — ибо любой печатный чих, не исключая газетных интервью и «писем в редакцию» туда немедленно любовно подшивался.
«Посылаю тебе свою новую нетленку. Знаю, как ты занят. Пробеги, плз, если будет минутка. Хорошо бы успеть в декабрьский номер… И конечно, гонорарий!!!»
В другой ситуации простота, с которой Юкин расставлял в своем письме незамысловатые силки и петли, могла бы позабавить Столбовского. Безобразное «плз» сигнализировало о том, что автор молод душой и, не будучи языковым пуристом, охотно пользуется современным сленгом; фальшивые соболезнования по поводу занятости адресата с хрустом ломались о бесцеремонное понукание следующей фразы (ибо на дворе стоял сентябрь и декабрьский номер был уже практически собран, о чем автор не мог не знать). И венчало это все — словно вишенка на торте, как говорилось в той языковой среде, под автохтона которой Юкин пытался мимикрировать, — просьба о финансовом вспомоществовании (по сложившемуся опыту к первой четверти XXI века сама перспектива публикации в толстом журнале сделалась уже настолько лакомой, что на
