Бельтенеброс - Антонио Муньос Молина
Он не был одним из тех одиноких пьяниц, что терзаются осознанием вины: пил он исключительно для того, чтобы получить право смотреть на нее, а позже, с той ночи, когда она впервые заметила его присутствие, стал пить для того, чтобы набраться смелости и выдерживать ее взгляд, избравший именно его так же неотвратимо, как горе или счастье выбирают из огромной толпы кого-то одного. Она стала смотреть на него, не сводя глаз, с того мгновения, когда вспыхивал свет рампы, черпая силы в чувстве жалости к кому-то, кто, без всякого сомнения, был слабее ее, получая возникающее непроизвольно мстительное удовольствие от его возбуждения, вызванного ею, соответствовать которому она не собиралась. Он был совсем рядом с ней, внизу, в одном шаге, затопленный тьмой зала, и когда она шла к микрофону, ей казалось, что так же отчетливо, как подрагивающие под каблуками подмостки, она воспринимает его чувства, пробуждаемые ее близостью и взглядом. Ее укрепляла открывшаяся возможность видеть его слабым, поверженным: много ночей черпала она силы в его безвольном созерцании, дарующем ей долгие минуты храбрости. В тот первый раз, когда она не увидела его на обычном месте, ее пронзил страх. И она заставила себя думать, что за маленьким столиком у самой сцены больше никогда никто не появится и что ей на это наплевать. Но прошла неделя, и его возвращение взволновало ее намного сильнее, чем она сама могла бы себе представить. Она вышла на сцену петь — мужчина в темно-синем костюме и с траурным галстуком во все глаза смотрел на нее с таким же, как и прежде, напряженным выражением отчаяния и нежности в глазах.
В ту же ночь, когда она вышла из клуба, он был там: стоял и ждал ее в подъезде на другой стороне улочки, стоял без пальто, несмотря на приближение леденящего кровь рассвета. Но, увидев, что она направилась к такси, он не сделал тех немногих шагов, которые, как она надеялась, он сделает, и все так же стоял и смотрел, как она уезжает, словно провожал отчаливающий от пристани пароход. Спустя несколько ночей ожидание это стало обычаем, привычкой отчаянной, нерассуждающей верности. Он стоял на одном и том же месте и курил, не подавая ей знаков и не приближаясь к ней, и с некой робостью подростка делал вид, что не замечает ее. В конце концов она сама перешла улицу и заговорила с ним. Но Андраде не ответил — он только смотрел на нее, замерев от страха, и молчал.
— У него голос в горле застрял, — с удовлетворением вспоминала она. — Или не голос, а этот его странный акцент.
Некоторое время мы пили молча. По глазам ее было видно, что воспоминания об Андраде не закончились и тогда, когда иссякли слова. В бессмысленном поединке мы мерялись взглядами: не мигая и не шевелясь, с каждой минутой все более чужие друг другу, разделенные пропастью отсутствия Андраде и подозрением, что ни один из нас не увидит его ни этой ночью, ни когда-либо в будущем. Молчание и холод очень медленно захватывали нас. Она подняла с пола шубу, закуталась в нее, а потом подошла к окну.
— Он должен появиться, — сказала она, прижавшись лбом к стеклу. — Идти ему больше некуда.
Я поднялся, подошел и встал рядом с ней. В соседних домах кое-где светились огни — окна тех, кто не спит или же встает задолго до рассвета.
— А что, если он вам больше не доверяет? — спросил я. — Полиция обнаружила магазин. Он мог подумать, что это вы сдали его.
Взбешенная, она резко вскинула руку с намерением ударить. Я перехватил запястье, прижал ее к себе, и в дрожи ее тела внезапно ощутил энергию ненависти, бьющую через край. Так же смотрела на меня другая женщина, много лет тому назад, с такой же холодной яростью в глазах. В те секунды, когда наши тела, прижавшись друг к другу, дышали в унисон, взяв временную передышку в обессилившей нас борьбе, девушка вновь стала похожа на Ребеку Осорио, и за теми словами, которыми она плевалась в меня, мне слышались слова той, другой, что прозвучали тогда в проекторской «Универсаль синема», когда исчез Вальтер, а я, разыскивая его, ворвался в тесную каморку, сжимая рукоятку ножа, спрятать который не успел.
— Он ушел, — сказала Ребека Осорио. — Вы оба — ты и Вальдивия — думали, что он позволит убить себя. Но вы ошиблись. Вальтер сильнее вас.
Я ничего не ответил. Глаза ее не отрывались от меня, будто обладая властью обратить в статую того, кто рискнет окунуться в эту безбрежную синь. В кармане пиджака рука моя по-прежнему сжимала рукоятку ножа.
— Вонзи его в меня, — сказала она. Ясновидение ненависти позволяло ей читать мысли и видеть скрытое. — Убей меня и скажи своим, что предатель — я.
Нет, не она бросала мне тогда вызов, а свет ее глаз, ярость и красота ее тела, дрожавшего от напряжения под тканью блузки и широких, мужского покроя, брюк. До того момента я смотрел на нее с осознанием недоступности и обмана, как на женщин из кинофильмов — тех недоступных женщин, которых нельзя коснуться, несуществующих в реальном мире. В тот день, в тот последний раз, когда я видел ее, она возвысилась передо мной в экзальтации почти непристойного порыва телесного безумия. Влажные губы дрожали, волосы рассыпались. То новое, что в ней потрясало, явилось ужасающим преображением любви. Я повернулся, выбежал из кинотеатра и еще две недели разыскивал Вальтера. И никогда не раскаивался в том, что убил его. Я
