Бельтенеброс - Антонио Муньос Молина

лиссабонском экспрессе: границу с Францией только что закрыли, а самолеты в Англию не летали. Чтобы я убивал тихо, без лишнего шума, меня обучили владеть ножом. Но в последний момент, подобно мимолетной тени в кино, Вальтер вдруг испарился, — я потом годами терзался вопросом, не был ли он предупрежден соблазненным Ребекой Вальдивией, — и необходимость гоняться за ним нарушила прямую линию моего плана, навязав объездной путь, круг, который только теперь, спустя много лет, наконец-то замкнулся. Потому что он не дошел до финальной точки, когда мне наконец-то удалось его прикончить: нет, он просто-напросто стал невидимым, ушел под землю, канул в океан забвения, недопустимой и добровольно принятой наивности, чтобы снова вынырнуть на поверхность в городе, где все начиналось, но уже совсем в другую эпоху, когда знакомые по прошлому имена заиграли новыми красками под ярко-желтым и резким светом, словно отмытые водой древние монеты. В полупустой квартирке на окраине Мадрида, в самый глухой час зимней ночи я ждал женщину, что называла себя Ребекой Осорио, и преследовал предателя — с пистолетом в кармане, постаревший, гораздо более усталый и изверившийся, чем тогда, но такой же потерянный, одинокий и всего опасавшийся, как будто и не канули в Лету ни все эти годы, ни смутное опасение, что жизнь моя продолжается исключительно ради того, чтобы длить ожидание, что я — единственный и последний очевидец мест и лиц, которых уже нет на этом свете.

Вальтера я убил, чтобы уберечь других, однако смерть его повлекла за собой тлен и разруху. Кинотеатр «Универсаль синема» закрылся, Ребека Осорио перестала писать романы и, как мне сказали, уехала в Мексику, никаких известий о ней в дальнейшем не появлялось: она просто исчезла, как исчезали героини ее романов после слова «Конец» на последней странице. Вальдивию арестовали, пытали, и он погиб, никого не выдав. Его расстреляли привязанным к стулу, потому что стоять на ногах он не мог, а от повязки на глазах отказался. Он представлялся мне совершенно несгибаемым, в путах, словно восковая статуя, я рисовал в своем воображении его образ: за секунду до смерти он глядит бесцветными, без всякого выражения, глазами прямо в дула наставленных на него винтовок. Время от времени такого рода известия настигали меня даже в Англии, и я прилагал немало усилий, чтобы они не впечатались в память навечно. Я-то спасен, я не такой, как они, как те, кто погиб, кто не сумел укрыться в скорлупе других жизней. Так что вполне может быть, что те, кто снова отправил меня в Мадрид, попали в самую точку, приписав мне привилегию неуязвимости.

Вытянувшись на диване перед экраном выключенного телевизора и устремив взгляд в пустоту, я размышлял о том, что есть в этом месте нечто отвергающее человека. Кто бы в эту квартиру ни вошел, ни на минуту не ощутит он ни капли гостеприимства, а когда покинет ее, то в памяти его не останется ничего — ни формы мебели, ни цвета занавесок на окнах. Смотреть на часы не хотелось, чтобы не пришлось думать о том, что девушка наверняка уже не придет. Я вспомнил о других часах — тех, что висят на стене в магазине, по-прежнему показывая двадцать минут восьмого. Почти засыпая, цепенея от холода, я подумал, что дважды в сутки неподвижные стрелки показывают верное время. Веки сомкнулись: в своем мимолетном сне я вновь оказался во флорентийском отеле. Увиденный в мельчайших подробностях узор на обоях множился перед глазами, потом вдруг послышался скрежет ключа, который поворачивается в замке, и я с тоскливым отвращением подумал, что это опять Луке, заявился ко мне снова о чем-то просить. В этот момент сердце мое замерло, а мозг пронзила ужасная мысль, что если я сию же секунду не открою глаза и не встану, то со мной случится инфаркт. Медленно, будто отталкивая руками горы песка, я стал подниматься. Ребека Осорио — пародия или двойник — взирала сквозь не до конца растаявшую пелену сна, склонившись ко мне и открывая взгляду белоснежное декольте с угадывавшимися под тканью ничем не стесненными грудями. Блеск ее глаз и белизна кожи соревновались в интенсивности — не меньшей, впрочем, чем та отчаянная пылкость, с какой она отрицала самое себя.

— Вы заснули, — произнесла она. — Неужто полиции не боитесь?

— Не исключено, что вы и есть полиция.

Я лихорадочно вспоминал, где оставил пистолет. Она села напротив и обессиленно выпустила из рук сумку. Казалось, что последние два или три часа вымотали ее до предела. Интересно, сколько времени она смотрела на спящего меня, стоя у дивана и осторожно, чтобы не разбудить, снимая пальто. Даже не пальто, а черную шубу, грудой осевшую на полу. Быть может, она хотела дать мне понять, что эта вещь ей не дорога. Она отпихнула ее ногой, нагнувшись за сигаретой — пачка была в сумке.

— Он тоже мне не доверял, — сказала она. — Поначалу.

— Андраде?

— Кто же еще?

Тот мужчина, из ложи. — (Тут ноздри ее расширились, выпуская дым.) — Он сделал вам больно тогда, в магазине. Вы застонали, как от укола.

— Ничего он мне не сделал. — Ее презрительная гримаска явно относилась не только к тому человеку: среди адресатов был и я — тот, кто прятался, подслушивал, стремился увидеть. — Это было недолго.

Я вспомнил ее приглушенный стон в темноте, потом у человека с кривой спиной; всплыло в памяти и его лицо за стеклом такси, похожее на моллюска. Сама по себе мысль о том, что — подумать только! — достаточно заплатить некую сумму, чтобы женщина, так холодно бросающая реплики, разделась бы для меня и мне отдалась, — безвольно, возможно, с ненавистью в душе, возможно, только изображая страсть и требуя кульминации, чтобы сократить насилие, — явилась смутным подтверждением желания. Андраде ей доверял. Я был уверен, что если он чего-то и опасался с ее стороны, то вовсе не предательства, а самого существования этой девушки, совершенства ее кожи и того взгляда, каким она смотрела на него; страшился уже свершившейся и, стало быть, неотменяемой случайности их знакомства, того, что он навсегда и безвозвратно ей принадлежит. Целуя ее, он думал, наверное, о суровости судьбы, явленной ему в образе женщины и бледной девочки с локонами, думал о том доме, где обе ждали его возвращения, пугаясь писем и неожиданных телефонных звонков, — лишенные родины и своего угла, гости в далекой стране с невыносимо холодными зимами, стране, населенной людьми с безжизненными синими глазами, язык которых решительно невозможно понять.

— Расскажите мне об Андраде, — попросил я. — Как вы с