Разрыв - Джоанна Уолш
Я ничего не говорю. Ухожу от руин вниз по ступеням. Следом торопливо идут туристы. Акрополь пройден, и им не терпится приступить к следующему памятнику. Они не оборачиваются. Они окидывают взглядом Афины и фотографируют вид, превращая его в объект меньше ладони.
Мужчина в футболке: ЖИВИ РАДИ ЧЕГО-ТО ИЛИ УМРИ НИ ЗА ЧТО.
Меня достало уступать место парочкам, фотографирующим друг друга.
На обратном пути вниз по холму я вижу арену или какой-то театр, место для представлений или для боя. Время обеда. В тени деревьев, под белыми камнями, на холме Ареопаг группа греческих мальчиков-подростков исполняет замысловатый традиционный танец под отбиваемый ладонями ритм. На ступеньках к POINT DE VUE[44] бледные северно-европейские дети играют в игры на телефонах. Пока я спускаюсь по железной лестнице, встроенной в скалу, уличный торговец роняет на землю передо мной помидор. Он лопается, а затем чудесным образом возвращает свою прежнюю форму. Он сделан из силикона: обманка, игрушка, подделка. Но на мгновение, словно по волшебству, время начинает идти вспять.
Сцена двоицы{37}.
Ален Бадью. Что такое любовь? Лекция, прочитанная в European Graduate School в 2008 году.
× × ×
Долго брожу в поисках бара, который не был бы баром для туристов. Бар должен быть правильным. Я ищу его на неидеальной площади, затем на идеальной улице без баров, потом возвращаюсь, заворачиваю за угол и нахожу идеальный бар на идеальной площади. Обычное небольшое белое здание. То, что это бар, понятно только по двум столам, стоящим перед его дверью на тротуаре, через дорогу — узкую и без машин — еще несколько столов и стульев на клочке пустой земли. Наконец вместо пустоты я почувствовала, что хочу есть, но этого желания недостаточно, чтобы превратить пустоту в голод. До сих пор Афины мне сопротивлялись, предлагая тарелки с мезе на двоих. Есть блюда и поменьше, если бы только я была готова сделать выбор. Наверное, я бы могла что-то выбрать, отмести другие варианты, но ведь так неинтересно?
Какое-то время сижу за одним из двух столиков на узком тротуаре. Заказываю пиво и наблюдаю за тем, как люди курят. Мне еще многое предстоит узнать о курении. Не только язык: существует ли правильный способ делать это? В киоске на пустом клочке земли газеты прижаты камнями, покупатель бормочет что-то продавцу, сигарета прилипла к его нижней губе. Официант проходит мимо меня, подаю ему знак, но он меня не видит.
Женщина за столиком на площади подзывает официанта. Он не замечает. Она зовет снова. То ли она недостаточно громкая, то ли недостаточно высокая, то ли она не похожа на ту, у кого всё в порядке с деньгами. Женщины всегда должны говорить громче, если хотят быть услышанными. Меня это не беспокоит. Не хочу, чтобы меня замечали. Я изображаю женщину, которая оказалась тут не просто так. Я бы могла ждать мужа. Меня могли продинамить. Я должна выглядеть так, будто у меня есть история. Без истории женщина рискует выглядеть слишком праздной, по крайней мере, если она сидит в кафе. Женщина в городе — это пространство для происшествий: одинокая девушка за столиком на площади выглядит как возможность, как место встречи, как нечто, что изменит ее саму или мужчину, который ее повстречает.
Б. сказала в Париже: Да их как рыбы в море. Я ей не поверила, хотя в меню рыбы много. Наблюдая, как официант проходит мимо с подносом, я жалею, что я по-прежнему недостаточно голодна, не то что бы; мне настолько жаль, что я распределяю свои вкрапления голода между блюдами, которые проносят мимо. Рыба — маленькое блюдо, закуска. Рыбу я бы съела. Зову официанта. «Рыба закончилась», — говорит он. Тогда я ничего не буду. Одержимая идеей о рыбе, я не хочу ничего другого. Проходит пятнадцать минут, и он возвращается. Он говорит: «Я что-нибудь придумаю. Подождите». Спустя какое-то время я ем рыбу. Она великолепна (но, может, стоило выбрать салат?). Здесь можно столько всего съесть. Мы обмениваем деньги на еду, и с деньгами сложно расставаться, но как только обмен произошел, это кажется мелочью — вот же еда! А еда так непохожа на деньги и такая вкусная, что кажется, будто они вообще не имеют друг с другом ничего общего.
«Что они здесь едят?» — спросила я тебя. Мы были в кафе в месте, где я никогда не была, а ты — был, и я проголодалась.
«Что „они“ едят? Не веди себя как туристка».
«Но ведь я и есть туристка. А ты разве нет?»
«Я знаю это место от и до. Здесь, как и везде, я чувствую себя как дома».
Кафе, в котором мы сидели, было чем-то похоже на этот бар — словно у кого-то в гостях, — но там было темно, и мы не ели, и стемнело тогда раньше, так что пить можно было дольше… Но сейчас я сижу за столиком в Афинах, на улице всё еще светло, хотя небо стало более глубоким по краям, я ем рыбу, и это дешево, пью пиво, и мне очень хорошо, так хорошо, что я больше не изображаю из себя одинокую женщину: я и есть одинокая женщина. Моя позиция по умолчанию — быть преследуемой, — и я совсем об этом забыла. Расслабилась. Возможно, это делает меня уязвимой.
Подошел официант. Он говорит мне: «Мужчина угощает вас этим напитком».
Официант говорит: «Он хочет подтянуть свой английский».
Я оглядываюсь на мужчину. Он смотрит на меня. Поднимает свой бокал. Похоже, у меня нет выхода. Он подходит к моему столу. Грек, лет пятьдесят, может, старше, а может, и нет. Увесистые серебряные браслеты, крупные золотые кольца. Растекается своим жиром по стулу. Он говорит: «Мне нравятся белые женщины. Вокруг меня всё черное». Он говорит: «Меня зовут Христос, как Христа».
Боги здесь так близки со смертными, и богини оказываются брошенными ради какой-то девчонки. Они не похожи на римских богов, у которых можно что-то попросить: греческие боги требуют у своих почитателей. Единственная разница между ними и людьми в том, что они за главных, мы — нет.
«Голуби, — он показывает на птиц на площади, —
