Григорий Канович - Шелест срубленных деревьев
Бывали дни, когда он, как в далеком детстве, не говорил ни слова, лежал, насупившись, и хмуро глядел на всех, и я не в силах был разобраться, чего в этом взгляде больше - прощения или укора. Складывалось впечатление, будто он все-таки догадался о том, что произошло что-то непоправимое, и молча сетовал на то, что из жалости это от него скрыли.
В такие дни чувство одиночества и скорого ухода угнетало его больше, чем когда-либо. Он замыкался в себе: время для него как бы сплющивалось, теряло свои измерения, на дворе стояли не лето и не зима, не полдень и не вечер, а был канун смерти, которую он ждал, как ждал когда-то праздника, с трепетом и нетерпением.
Может, потому меня удивил и насторожил его вопрос:
- Сегодня, Гиршке, какое число?
- Первое сентября.
- Так что, Сережа там целый год подряд в футбол играет?
Я сразу не нашелся, что ответить.
Зажмуриваясь от лжи, как от яркого света, струившегося в окно, отец выдавил:
- Только не ври.
- Сережа решил остаться в Израиле.
Он не выказал ни радости, ни недовольства.
- Дима с правнучкой в Канаду уехал, Сережа - в Израиль. И ты, Гиршке, наверняка уедешь. Все уедут, кроме меня... Кто-то же должен с родителями остаться... с твоей бабушкой и твоим дедушкой - Рохой и Довидом. Мертвым тоже бывает скучно... Не возражай, не возражай... И не волнуйся - я не замешкаюсь... я скоро... Давно собирался, но Всевышний велел лишний десяток помучиться...
- Что ты, папа, говоришь?!
- Поставишь памятник... сейчас это делают быстро... И - зайт гезунт! (Будьте здоровы!) Только просьбу мою не забудь... И ее не забудь. - Он повернул голову в сторону кухни, где возилась мачеха. - Забери ее с собой... мне на том свете спокойнее будет...
Он засопел, повернулся на другой бок и уставился в окно, за которым росла старая разлапистая липа, касавшаяся своей густой листвой засиженного мухами стекла.
- Странно, - сказал отец. - Почему им никогда не хочется никуда уезжать?
- Кому? - опешил я.
- Деревьям. Ведь им приходится несладко. Дожди, снег, ветры... Странно... Ты, конечно, будешь смеяться, но я им завидую... Хорошо, когда тебя спиливают там, где ты вырос и родился.
- Не вижу в этом ничего хорошего, - сделал я попытку направить разговор в другое русло.
- Хорошо, Гиршке, хорошо. На родине и от срубленного дерева шелест остается... Не поверишь, я всегда мечтал умереть в Йонаве... И чтобы похоронили меня там, где все Кановичи лежат и где птички на ветках по каждому из них уже двести лет поминки справляют и кадиш говорят.
- Ладно. Чем философствовать, давай лучше выйдем с тобой на балкон, я тебе помогу, с липой поздороваемся, птичкам рукой помашем, свежим воздухом подышим.
- Знаю, Гиршке, я до чертиков тебе надоел... и Доре надоел, и самому себе... Но ты потерпи немножечко... еще чуть-чуть... Ведь этот шелест уже слышен...
Звук пилы был слышен куда явственней, чем шелест, - здоровье отца ухудшалось, и развязки можно было ждать каждый день.
К осени, когда ночи стали такими же долгими, как сама его жизнь, он стал мучиться бессонницей. Прописанное врачами лекарство помогало ненадолго забыться, погрузиться в глухую спячку без сновидений, еще совсем недавно возвращавших ему видимость осмысленного существования, даривших хоть и иллюзорное, но сладостное чувство причастности ко всему живому. Он вставал поутру с тяжелой головой и, как ни тщился, никак не мог найти в ней ни одного утешительного образа или картины.
Первыми ему изменили сны.
Вслед за снами улетучились воспоминания, которые еще полгода назад роем слетались к нему, как пчелы со взятком в улей.
Глядя в потолок или на липу за окном, он изо всех сил старался эти воспоминания возвратить, но они крошились, рассыпались, таяли, словно перистые облака, которым не суждено пролиться благодатным дождем.
Когда человек уже не в силах вспоминать, и жить ему на свете нечего, думал он, отказываясь от пищи и выплевывая таблетки, которыми его целыми днями пичкала бдительная Дора Александровна. Но его желание приблизить конец было сильней ее бдительности.
Вокруг могильной ямой зияла пустота, и нечем было ее наполнить. Чем дальше, тем меньше он противился этому неотвратимому опустошению, этой унизительной борьбе, исход которой уже ни у кого - ни у докторов, ни у домочадцев и даже ни у липы, столько лет заглядывавшей в окно, - не вызывал сомнения.
Ненавязчивое любопытство, отличавшее его все годы, вдруг иссякло вопросы стали резкими, судорожными, нетерпеливыми. Он выплевывал их, как и ненавистные таблетки, чтобы и тут покончить с тем, что его мучило, - с недосказанностью и неправдой.
- Почему вы прячете от меня Ноя? - обрушился он на меня. - Вы что, только на мою могилу его приведете?
- Ной болен, - изворачивался я.
- Сколько можно болеть?.. Он уже целый год болеет, - не унимался он.
- Целый год, - соглашался я. - Его еще долго будут лечить.
- Что с ним? Вы что-то от меня скрываете? Скрываете? Только не ври...
- Сейчас, папа, Ною уже лучше... намного лучше...
И я рассказал отцу правду.
- Господи! - только и воскликнул он и после паузы добавил: - В два годика - и рак крови...
Дора Александровна смотрела на меня с ужасом.
Отец лежал, приложив руку к груди, где билось его изношенное сердце, как будто давал клятву. А может, он и впрямь клятву давал. Может, клялся Предвечному в том, что он, неверующий Шлейме Канович, когда предстанет перед Ним на небесах, обязательно сошьет Господу на Хануку шубу - пусть только немного подождет, не торопится отдавать другому портному и пусть только - в награду за работу - поможет его правнуку Ною - сделает ниже хотя бы на пять ступенек, на пять ступенечек неприступный Порог Надежды.
Отец скончался, как праведник, в сентябре накануне Рош Хашана.
За окном шелестела липа.
В пустой, пропахшей тленом квартире над скрипучим, продавленным диваном тихо шелестел отлетевший дух моего отца, и от этого шелеста рушились стены, воскресали мертвые и смыкались времена.
