Николай Гарин-Михайловский - Студенты
«Ничего, пускай… Делайте что хотите».
Карташев взял телеграмму и вышел на улицу.
Какой-то туман был в его голове.
Теперь все это еще в нем, но это все быстро уйдет из него, как корни какого-то фантастического растения, которые вплетутся быстро и скоро во все, во все отношения его жизни и навсегда останутся, связав все каким-то непреоборимо прочным цементом. И ничто уж не переменится, весь строй его жизни пойдет уж от этого заложенного прочно фундамента… Карташев точно стоял на обнаженном обрыве своей жизненной постройки и, чем-то смутно тревожимый; о чем-то думал… о чем-то большом, бесповоротном, пред чем и он, и профессор, и все это казалось таким маленьким, ничтожным и в то же время таким безвыходным, неизбежным с точки зрения условий данного мгновенья.
«Ничего: буду ремесленником… Пошлю телеграмму, отнесу объявление в газету об уроке… все перемелется… еще с каким удовольствием вспоминать буду!.. жизнь большая штука, и все это такие глупости и мелочи…»
XXII
Наступили жаркие дни. Контраст молодой травы и жары вызывал какую-то особую истому и лень.
Карташев уже подал прошение об увольнении из университета, получил свои бумаги и отнес их в институт путей сообщения.
Накупив гимназических учебников по математике, он опять принялся за то, что считал уже сданным навсегда в архив жизни.
Опять пошли sinus'ы и tangens'ы, бином Ньютона и логарифмы – все то, что так живо вызывало воспоминания о гимназии, о прежней жизни. Это было приятно. Математика своей определенностью и ясностью как бы снова вводила его в знакомое, хорошо исследованное русло. Нет больше тумана от всех этих абсолютов и разных неудобопроизносимых методов…
Теш обиднее было, что, срезавшись на восемьдесят третьем листе, Карташев узнал, что уже вывесили объявление, что с будущего года новейшие философские системы совсем не будут читаться при изучении философии права и исследования будут впредь заканчиваться Монтескье.
– Тем лучше, – махнул рукой Карташев, – чем быть плохим юристом, я лучше буду хорошим ремесленником: буду практиком этой жизни…
Тем не менее, несмотря на занятия и самоутешения, невозможная скука томила Карташева.
В открытые окна, раздражая, врывался то зовущий треск мостовой – кто-то куда-то ехал, – то слышался из парка веселый смех, песня, татарин кричал низким басом: «Халат! халат!», разносился тонкий, звенящий голос торговки: «Селедки галански, се-лед-ки!»
Карташев отрывался от занятий и смотрел в окно: вон два парня в парке борются, один повалил другого, и оба лежат на траве, смеются, и не хочется им вставать; солнце заливает своими лучами и улицу и парк; бежит мимо какая-то простая девушка, – глаза возбужденные, живые, – дарит Карташева веселым взглядом и несется дальше в аромате жаркой весны, истомы чего-то, что тянет к ней, к ее веселости, к ее жизни…
Новость. Верочка подвизается на подмостках какого-то загородного театра. Поет шансонетки: зарабатывает, как может, свой хлеб. И он, Карташев, хотел было зарабатывать, но от матери полетели и телеграммы и письма, получил на дорогу и еще получит. И все-таки ничего, кроме долгов, у него нет: квитанции на все вещи просрочены – верно, и продали уж их… Сюртучная пара, стоившая сорок пять рублей, так и пропадает за семь… Эх, если бы тысячу рублей: сделал бы себе все новое, поехал бы на острова, посмотрел бы на Верочку… А может быть, и у него, Карташева, есть актерский талант, и он бы мог зарабатывать… Вдруг – так, шутя – попробует себя, и окажется у него громадный талант. И он знаменитость, все наперерыв его приглашают, во всем мире известен; за каждое представление по пяти тысяч… Эх, надо заниматься…
Когда он так занимался однажды, раздался звонок, и к нему в комнату вошла худая, с плоской, как доска, грудью, горничная Шацкого.
Она подала Карташеву письмо от Ларио.
Ларио писал, что у Шацкого третий день жар, жалуется на голову, которая вздулась, лицо красно, как бурак, пухнет, а сегодня начался и бред.
«Приезжай, потому что черт его знает, что мне делать: он меня заложил, я его, – и теперь мы даже и выйти не можем».
Карташев, захватив с собой все, какие были у него, деньги – а было рубля три, – поехал к Шацкому.
Дело было хуже, чем он ожидал.
Шацкий был неузнаваем под водянистым красным колпаком, раздувшим его нос, губы и щеки. Неподвижно лежа, он что-то выкрикивал по временам, что-то говорил непонятное, горячечное. Очевидно, ему рисовалась его домашняя обстановка: он спорил, торговался или ругался с отцом, с зятем…
Ларио сидел на диване в грязном нижнем белье и уныло смотрел, не сводя глаз, на Шацкого.
В доме не было ни копейки денег. Имелся только чай, сахар да несколько папирос – все, купленное на деньги, вырученные горничной от залога вещей заболевшего Шацкого.
– Ну, спасибо, хоть приехал, – обрадовался Ларио, – а то сумно… того и смотри, помрет…
– За доктором посылал?
– Понимаешь… к кому же я пошлю?.. кого?.. я сам, как видишь… эта дура горничная…
– Доктора прежде всего надо, – сухо перебил Карташев.
– Конечно, надо, – обиделся Ларио, – и я отлично понимаю, что надо… затем и послал за тобой…
– Надо Ваське дать телеграмму…
Карташев написал телеграмму и отправил ее с горничной.
Ларио сидел молча, обидевшись и надувшись.
– Давно он заболел? – спросил как мог мягче Карташев.
– Понимаешь… собственно, вчера…
И Ларио торопливо, озабоченно, полузакрыв свои итальянские глаза, начал рассказывать, как и когда началась болезнь Шацкого.
– Понимаешь… эту ночь я почти всю не спал с ним… Голова болит… Черт знает как это все глупо…
– Ложись, я останусь…
– Ты останешься?
Ларио сразу успокоился и удовлетворенно посмотрел на Карташева…
– То есть черт знает как это все тут вышло, – именно только недоставало заболеть ему… Хлеба нет, чаю нет… Заложил его платье…
Ларио развел руками.
– Заложил?!
– Ну, а что ж – с голоду подыхать? И квитанцию положил ему на столике: помрет – ничего не надо, а жив останется – недорого… рубль семь гривен только и дали… Купил три фунта сахару, четверть чаю, колбасы там, хлеба, пять десятков папирос, дал горничной на дорогу к тебе – и все!
Ларио, точно извиняясь перед Карташевым, развел руками.
– Да-а… – раздумчиво протянул Карташев.
Оба замолчали.
Горничная возвратилась с квитанцией от телеграммы, поставила самовар и подала его.
– Ну, а этот урок за границу, о котором хлопотал для тебя Шацкий? – спросил Карташев.
– Понимаешь, опять сегодня приходил швейцар: просил прийти… ну, а как? Вот я хотел поговорить с тобой… понимаешь, хоть бы на время, только сходить…
– Да, необходимо… надевай мое платье, – я ведь все равно никуда не пойду… Разве вот не спал ты?
– Это ничего… Разве пойти в самом деле?
– Иди, непременно иди… Может, задаток дадут.
– Пожалуй, пойду я… Или уж Ваську подождать? До завтра, все равно уж…
– Нет, нет! сейчас надо… Завтра уж могут другого взять.
Ларио совсем было оделся и опять нерешительно проговорил:
– Неловко, знаешь…
– Что ж, Петя, с голоду же иначе сдохнешь…
Ларио вскипел и с отчаянья только рукой махнул.
– То есть черт знает как не люблю я шляться так, вот к этаким… Была у меня квартирка; как-никак голубя поймаешь, и черт с вами со всеми…
– Лишь бы дело выгорело! – выпроваживал его оставшийся, в свою очередь, в нижнем белье Карташев, – а там опять заведем и голубей и коляску…
Ларио ушел, а Карташев остался с Шацким.
Шацкий чаще вскрикивал, громче говорил что-то и становился беспокойным. Карташев позвал горничную, горничная привела хозяйку, и они втроем стали совещаться, что может быть у Шацкого. Бледная, изнуренная хозяйка, с преждевременно старческим лицом, растерянно смотрела своими добрыми голубыми глазами на Шацкого и говорила осторожно, точно пугаясь собственных слов:
– На рожу похоже… если мелом прикладывать… да сахарной бумаги… – Она вздохнула, сделала страшные глаза и кончила: – А все лучше доктора…
– За доктором я послал… А хуже не будет, если мы начнем прикладывать наши средства?
– Не знаю… не с чего бы… еще красной фланели вот прикладывают…
Карташев, лежавший под одеялом, чтобы прикрыть свою наготу, приподнялся:
– Так давайте будем делать, что можно…
Нашли мел, бумагу, красную фланель. Карташеву пришлось оставить кровать, и он, извинившись за костюм, встал. Хозяйка на его извиненья только махнула рукой: все перевидала она на своем веку, и ей даже не интересно было, как это вышло так, что Карташев тоже очутился в одном белье. Очевидно, так надо, или такова уж эта комната, что все остаются в одном нижнем белье.
Прошло еще два часа. Обвязанный Шацкий заметался сильнее, все порывался встать, чтобы куда-то идти. Карташев постоянно укладывал его и, наконец, поместившись с ним рядом, осторожно обхватил его и слегка придерживал. Шацкий успокоился и лежал опять неподвижно.
