Николай Гарин-Михайловский - Студенты
– Я не могу признать ваши ответы удовлетворительными.
Отвечавший студент вспыхнул и, беззвучно поднявшись, быстро исчез из аудитории.
Карташев внимательно слушал. Он так бы ответил: сила в том, что абсолют вне нас, и роль человека при таком положении так ничтожна, такой рок… Фейербах же – последнее слово науки – центр тяжести перенес в ум человеческий, – воля в нас, в человеке… наш русский философ обосновал эту личность, как властного царя жизни… «Ах, – подумал Карташев, – если бы мне этот билет! И зачем идут, когда не знают? Действительно, глупо! на что надеяться? не гимназия же: только себя конфузят».
Старый профессор все сидел угрюмый, не вызывая нового и не начиная спрашивать очередного, уже успевшего обдумать свой вопрос.
– Так понижается уровень развития, – повернулся профессор к ассистенту, – что еще немного – и придется или оставить чтение лекций, или читать по особым учебникам…
Он наклонился к списку.
– Господин Карташев! – глухо понеслось по аудитории.
Карташев замер, вспомнив только теперь, что он, решив держать в пятой группе, забыл переписаться. Идти или нет? трех билетов только не знает. Боже мой, но разве он не привык рисковать на экзаменах? И когда раньше он был так подготовлен, как теперь?
Карташев уже подходил к столу, где лежали билеты.
– Семьдесят второй.
Всех билетов было семьдесят пять: Карташеву достался билет из последних трех листов.
«Не может быть, – подумал Карташев, отходя к окну. – Это просто какой-то плохой сон… Но что же теперь делать?!» Карташев растерянно сел и начал читать программу.
«Право в объективном смысле… право в субъективном…» – читал он. И ведь какие легкие всё вопросы: если Гегеля в конце концов разобрал, то это ведь только раз прочесть… Полчаса каких-нибудь… Но не читал… Зачем он сразу не объяснил профессору, в чем дело! Как это все, однако, глупо…
Карташев уныло сидел, уныло поднимал глаза на аудиторию, полную студентов. На него тоже смотрели. Сейчас он выступит на позорище перед всеми. Если в году смотрели на него и меряли пренебрежительным взглядом, то все-таки оставалась, может быть, тень сомнения, – может быть, он и умный и ученый, может быть, гений даже. Но сейчас уж никакого ни у кого сомнения не будет – он выйдет на свой эшафот, и все узнают, кто он и что он. Но как же все это вышло? Ах, заснуть бы и проснуться в какой-нибудь совершенно другой обстановке, чтобы забыть навсегда, навсегда о том даже, что все это было когда-нибудь… Уехать в Америку, воевать с индейцами, сделаться начальником какой-нибудь шайки авантюристов, разбогатеть и с Шацким вместе опять появиться и все этим, которые теперь ждут скандала, доказать… Ах, какие это все глупости… Господи, хоть скорее бы… сразу…
Отвечавший студент кончил.
«Надо откровенно признаться, – созрело в голове Карташева решение, когда он садился в кресло перед профессором. – Как удобно сидеть… Эх, лучше бы уж стоять, как в гимназии: знаешь, по крайней мере, что начальство – и конец, не стыдно хоть бы было…»
Карташев тихо, мягко начал объяснять профессору, как это вышло, что он не успел прочесть последних трех листов. Он старался придать своему голосу тот испуганный тон, которым привык говорить в гимназии.
– Зачем же вы время отняли? – грубо, с раздражением перебил его профессор.
Карташев подумал напряженно и начал врать.
– Я надеялся, что восстановлю в памяти вопрос по слушанным лекциям.
– Если бы вы хоть раз слышали, вам не составило бы труда ответить… вы надеялись… но я-то здесь при чем?! Теперь вы будете обдумывать новый вопрос, ваш товарищ тоже, а я буду сидеть сложа руки?
«Так он, вероятно, в халате, старая брюзга, брюзжит на экономку за плохо выглаженную манишку», – подумал Карташев и, вдруг переменив тон, ответил:
– Все остальное я могу сразу отвечать.
Профессор совсем огорчился: что-то закипало в его душе; он точно хотел или встать, чтобы уйти, или крикнуть всем этим Карташевым, которые нагло лезут, неподготовленные, неразвитые, изолгавшиеся и изовравшиеся, – что они унижают университет, что alma mater не полицейское управление, где выдают паспорта на жительство. Но профессор только стиснул зубы и несколько мгновений в упор смотрел на Карташева…
– Изучая право, – с подавленным бешенством заговорил он, – вы отказываетесь от определения этого права; могу ли я признать ваше знание удовлетворительным?
– Позвольте мне держать в пятой группе…
Профессор безнадежно отвалился в свое кресло.
– Я не могу…
– Из восьмидесяти пяти листов я не знаю всего трех…
Профессор стремительно и бурно перебросился из кресла к самому носу Карташева.
– Это в лавке… это в лавке торгуются… и меряют аршинами, а не здесь… вы ошиблись, милостивый государь!!
«Милостивый государь!» так же загудело по всей аудитории, как и на первой лекции. Сердце Карташева тоскливо сжалось.
– Я могу только, – опять успокоенно, после долгого молчания, заговорил профессор, – соблюсти формальность закона; извольте брать новый билет.
«Ну и черт с тобой, – подумал Карташев, – по крайней мере, хоть студенты увидят, что я остальное знаю».
С лицом приговоренного и озлобленного он вынул новый билет.
– Восемнадцатый: киренаики. Вы сказали, можете не обдумывая отвечать?
– Могу, – раздраженно ответил Карташев.
Карташев начал, но профессор перебил его два раза подряд.
– Позвольте мне, – побелев как стена, сказал громко, резко и твердо Карташев – сперва ответить, а затем уже вы скажете мне свои замечания.
Профессор бросил карандаш и, отвалившись на спинку кресла, подперся уныло рукой.
Карташев говорил уверенно, точно, придерживаясь чуть не вызубренных им лекций. Он говорил, и в памяти его вставало все то, что было и на другой странице, и на третьей, в каком именно углу, и дальше все до конца. Речь его лилась плавно, без запинки, уверенно. И в то же время он не переставал чувствовать всю боль своего незаслуженного унижения, голос его дрожал, и, отвечая, он не смотрел на профессора.
– Это вы знаете… довольно…
У Карташева отлегло на душе, боль и оскорбление сменились опять надеждой на благополучный исход. Профессор обдумывал что-то, а Карташев внимательно, уже извиняясь глазами за свой и за его резкий тон, смотрел ему в глаза. Но маленькие глаза профессора горели из-под нависших седых бровей и смотрели куда-то в угол аудитории.
Он оторвался наконец от каких-то своих мыслей и устало, нехотя, угрюмо произнес:
– По закону вам полагается еще три вопроса…
Карташев замер.
– Что такое право в объективном смысле?
– Профессор, я как раз от этого вопроса отказался, – как мог мягче и заискивающе проговорил Карташев.
Профессор помолчал и медленно задал второй вопрос:
– Что такое право в субъективном смысле?
Аудитория замерла.
Карташев понял, что его срежут, и молча взбешенно смотрел на профессора.
Профессор встретился на мгновение с ним глазами и, быстро повторив первый вопрос: «Что такое право в объективном смысле?» – загремел на всю аудиторию:
– Довольно!!
Он схватил карандаш и сильным взмахом поставил против фамилии Карташева единицу. Не два, а единицу: толстую, громадную, уродливую.
Карташев вскочил как ужаленный. Кресло его откинулось и упало на пол. Все замерло на мгновение. Казалось, что вот-вот произойдет что-то страшное. Но ничего не произошло. Карташев только хлопнул дверью на прощанье, выйдя в коридор. «Не посмел, – упрекнул он себя и вдруг вспыхнул: – Пусть только выглянет сюда».
Карташев подождал: никто не выходил, и в аудитории царила мертвая тишина.
Вдруг, как огнем, обожгла его мысль, что то, что происходит теперь за этой высокой дверью, там, в аудитории, его больше не касается. Он, как мертвый, уже вычеркнут из списка всех тех живых, что сидят там… но он жив и в то же время… Это он, он, Карташев, переживает всю гадость этого унизительного мгновенья, и от него некуда убежать…
«Не останусь в университете, домой не поеду, буду готовиться в институт путей сообщения», – бурей пронеслось в голове Карташева.
Он как ошпаренный выскочил на улицу… к той самой толпе, выше которой еще утром хотел быть.
Дома на вопрос, что с ним, Карташев только ответил: «Я получил единицу по энциклопедии», – и бросился в свою комнату. Там, давя и глотая слезы, он присел и написал, не раздеваясь, следующую телеграмму домой: «Срезался, получил единицу, поступаю в институт путей сообщения, домой не поеду и от всяких денег отказываюсь».
Последнее вышло неожиданно. «Надо», – подумал Карташев и оглянулся: на столе как лежали с утра лекции, так и остались… и конспект с недоконченной фразой, – на мгновение даже восстановилась связь с тем уравновешенным удовольствием, с каким он еще сегодня утром вел этот конспект, пронеслось кошмаром какое-то далекое воспоминание о редакции; обнажилась рана и боль всего только что случившегося, боль и оскорбленное самолюбие… Но ведь он учил, он старался, он почти полгода занимался одним предметом… и слезы опять приступили к горлу.
