Леонид Андреев - Том 5. Рассказы и пьесы 1914-1915
Эмиль Грелье. Ты видишь: все мало? Пьер, это решено.
Пьер. Решено?
Эмиль Грелье. Да. Я иду.
Пьер. Ты, папа?
Эмиль Грелье. Уже несколько дней я решил это, еще тогда, в самом, кажется, начале; и, право, не знаю, почему я… Ах да: мне надо было преодолеть в себе нечто… мою любовь к цветам. (Иронически.) Да, Пьер, мою любовь к цветам. Ах, мой мальчик: ведь так трудно перейти от цветов к железу и крови!
Пьер. Папа! Я не смею возражать тебе…
Эмиль Грелье. Да, да, ты не смеешь, не надо. Послушай, Пьер, мне необходимо, чтобы ты освидетельствовал меня как врач.
Пьер. Я еще только студент, папа.
Эмиль Грелье. Да, но ты знаешь достаточно, чтобы сказать… Видишь ли, Пьер, я не должен обременять нашу маленькую армию одним лишь больным и слабым человеком. Не правда ли? Я должен принести с собою силу и крепость, а не расстроенное здоровье. Не правда ли? И я прошу тебя, Пьер, освидетельствуй меня, просто как врач, как молодой врач. Но мне с тобою немного неловко… Я должен это снять или можно и так?
Пьер. Можно и так.
Эмиль Грелье. Я думаю, что можно… И… я должен тебе рассказывать все или?.. Скажу, во всяком случае, что у меня не было никаких серьезных болезней, и для моих лет я вообще довольно здоровый и крепкий человек. Ты знаешь, как я живу…
Пьер. Этого не нужно, папа.
Эмиль Грелье. Нет, нужно, ты врач. Я хочу сказать, что в моей жизни не было тех вредных… и дурных излишеств… О, черт возьми, как это, однако, трудно!
Пьер. Папа, я ведь знаю!
Быстро целует у отца руку. Молчание.
Эмиль Грелье. Но пульс необходимо послушать, Пьер, я тебя прошу!
Пьер (слабо улыбаясь). Да и этого не надо. Как врач я могу сказать тебе, что ты здоров, но… ты негоден для войны, ты негоден, папа! Я слушаю тебя, и мне хочется плакать, мне хочется плакать, папа!
Эмиль Грелье (задумчиво). Да. Да. — Но, может быть, и не надо плакать. Ты думаешь, Пьер, что я, Эмиль Грелье, ни в каком случае и никогда не должен убивать?
Пьер (тихо). Я не смею касаться твоей совести, папа.
Эмиль Грелье. Да, это страшный для человека вопрос. Нет, я должен убивать, Пьер. Конечно, я мог бы взять ваше ружье, но не стрелять — нет, это была бы гадость, Пьер, кощунственный обман! Когда мой кроткий народ осужден, чтобы убивать, то кто я, чтобы сохранить мои руки в чистоте? Это была бы подлая чистота, Пьер, гнусная святость, Пьер! Мой кроткий народ не хотел убивать, но его вынудили, и он стал убийцей — ну, значит, и я стану убийцей вместе с ним. И на чьи же плечи возложу я грех: на плечи юношей наших и детей? Нет, Пьер. И если когда-нибудь Высшая Совесть мира позовет к страшному ответу мой милый народ, позовет тебя, Мориса, моих детей, и скажет вам: «Что вы сделали? Вы убивали!» — я выйду вперед и скажу: суди меня сначала, я также убивал, — а Ты знаешь, что я честный человек!
Пьер сидит неподвижно, закрыв лицо руками. Входит Жанна, ее не замечают.
Пьер (открывая лицо). Но ты не должен сам умирать! Ты не имеешь права!
Эмиль Грелье (громко и презрительно). Ах, это!
Оба видят Жанну и умолкают. Жанна садится и говорит все с тем же странным, как будто веселым спокойствием.
Жанна. Эмиль, она опять пришла.
Эмиль Грелье. Да? Она опять пришла. Где она была две эти ночи?
Жанна. Она сама не знает. Эмиль, платье и руки ее были в крови.
Эмиль Грелье. Она ранена?
Жанна. Нет, это не ее кровь, а по цвету я не могла разобрать, чья.
Пьер. Кто это, мама?
Жанна (неопределенно). Девушка одна. Так. Безумная. Теперь я причесала ее и надела чистое платье. У нее прекрасные волосы. — Эмиль, я кое-что слыхала: ты хочешь также идти?
Эмиль Грелье. Да.
Жанна. Туда, где твои дети, Эмиль?
Эмиль Грелье. Да, Пьер освидетельствовал меня и нашел, что я могу стать в ряды.
Жанна. Ты думаешь завтра идти, Эмиль?
Эмиль Грелье. Да.
Жанна. Да. Сегодня ты не успеешь. А тебе осталось всего полтора часа, Пьер.
Молчание.
Пьер. Мама! Скажи ему, что он не смеет… прости, папа, — что он не должен идти. Не правда ли, мамочка? Скажи ему. Он отдал народу двух сыновей — и что же еще? Остального он не смеет.
Жанна. Остального, Пьер?
Пьер. Да — своей жизни. Ты его любишь, ты сама умрешь, если его убьют, — скажи ему, мама.
Жанна. Да, я люблю. Вас я также люблю.
Пьер. О, что такое мы, Морис и я! Но он… Как не смеют на войне разрушать храмы и сжигать библиотеки, как не смеют касаться вечного, так и он… он… не смеет умирать. Я говорю не как сын твой, нет — но убить Эмиля Грелье, ведь это хуже, чем сжечь какую-то книгу! Послушайте меня, вы, родившие меня, послушайте! хотя я юноша и должен был бы молчать… Послушайте! Они уже ограбили нас — как жестоко, как подло они ограбили нас. Они лишили нас земли и воздуха, они лишили нас сокровищ, которые создал Гений нашего народа, — и теперь мы сами бросим в ихнюю пасть наших лучших людей! Что это? Что же останется тогда у нас? Пусть убьют нас всех, пусть в дикую пустыню обратится земля и в огне выгорит всякое дыхание жизни, но пока он жив — Бельгия жива! А что без него?.. Ах, да не молчи же, мама! Скажи ему!
Молчание.
Эмиль Грелье (с некоторой суровостью). Успокойся, Пьер.
Жанна. Вчера я… Нет, Пьер, я не о том — о том я ничего не знаю. Как могу я знать? Но вчера я — у нас здесь уже трудно найти овощи и даже хлеб, и я ездила в город, но почему-то мы поехали не туда, а ближе к сражению… Как это странно, что мы оказались там! И вот я увидела их, они шли…
Эмиль Грелье. Кто?
Жанна. Наши солдаты. Они шли оттуда, где четыре дня было сражение, и их было немного, ну как — сто или двести. Все, что осталось. Но мы все, на улице еще было много народу, мы все отодвинулись к стене, чтобы дать им дорогу — Эмиль, подумай, как странно: они не видели нас и могли наткнуться. Они были черные от дыма, от грязи, от засохшей крови и шатались от усталости. И все очень худые, как в чахотке. Но это ничего, это все ничего, а вот глаза… что это такое, Эмиль? В них не было окружающего, в них все еще стояло отражение того, что видели они там: все еще огонь, все еще дым и смерть — и что еще? Кто-то сказал: вот люди, которые возвращаются из ада. Но они не слыхали. Мы все кланялись им — кланялись им, но они не видели и этого. Так может быть, Эмиль?
Эмиль Грелье. Да, Жанна, может быть.
Пьер. И в этот ад пойдет он?
Молчание. Эмиль Грелье подходит и молча целует руку у жены, та смотрит с улыбкой на его голову. Но вдруг встает.
Жанна. Прости, мне еще надо сказать…
Идет быстро и легко, но вдруг, точно споткнувшись на невидимое препятствие, падает на одно колено. Пробует подняться, но падает на другое. Бледная, но все еще улыбаясь, медленно клонится на бок. К ней бросаются и поднимают ее.
Пьер. Мама! Мама!
Эмиль Грелье. У тебя закружилась голова? Жанна милая… что с тобой?
Она отталкивает их, стоит твердо, старается скрыть сильную дрожь рук.
Жанна. А что такое? Что? Пусти же меня, Эмиль. Голова? — нет, нет. Просто подвернулась нога, знаешь, эта, которая болела… Видишь, я уже иду.
Эмиль Грелье. Стакан воды, Пьер.
Жанна. Зачем? Как все нелепо.
Но Пьер уже вышел. Жанна садится, опускает голову, как виноватая, старается не смотреть в глаза.
Какой горячий юноша, твой Пьер. Ты слыхал, что он говорит?
Эмиль Грелье (значительно). Жанна!
Жанна. Что? Нет, нет — что ты так смотришь на меня. Да нет же — я тебе говорю!
Пьер приносит и подает воду, но Жанна не пьет.
Благодарю, Пьер, но я не хочу.
Молчание.
Как пахнут цветы. Пьер, дай мне, пожалуйста, ту розу… да, ту. Благодарю. Как она свежа, Эмиль, и какой славный запах — подойди, Эмиль.
Эмиль Грелье подходит и целует руку жены, в которой роза. Быстро взглядывает на Жанну.
(Опускает руку.) Нет, я только потому, что этот запах кажется мне бессмертным — и он всегда один, как небо. Как это странно, что он всегда один. И когда поднесешь ее к лицу так близко — и закроешь глаза — то кажется, что нет ничего, кроме красной розы и синего неба. Красной розы и далекого, бледного, такого бледного — голубого неба…
