Мэрилин - Марианна Борисовна Ионова
Прощаясь, мама одновременно брала их обоих за руки. А потом в вестибюле или на улице повторялся один и тот же диалог.
«Мне кажется, мама не хочет, чтобы мы уходили», – говорил Юра.
«Приноси раскладушку и живи, – Женя, не глядя на него, пожимал плечами, – Что я могу сказать?»
Это «что я могу сказать?» страшно бесило Юру, и много позже он считал, что его неприятие пожимания плечами – оттуда.
Отец заезжал к маме дважды в неделю после работы.
Навещая маму в больнице, Юра как будто почувствовал ее, и когда она выписалась, им надолго стало легко и приятно вместе.
…Женину депрессию вообще никто не заметил. Никому и в голову не приходило, что это депрессия; ведь и Юра одно время порядочно пил, часто на пару с братом. Думали, Женя пьет из-за поражений, из-за не оправдавшихся задатков и не идущей в руки любви. А на самом-то деле все было наоборот: это депрессия мешала Жене там, где жизнь помогала. Но такого никто и помыслить о нем не мог. Он и ребенком не канючил, не хандрил, не жаловался даже маме, никогда, ни на что. Ровно за месяц Женя обратился к врачу (что, конечно, стало известно после), купил таблетки, но почему-то не стал принимать – упаковка не была распечатана.
По тому, как громко мама рыдала и как больно обнимала Юру, как повисая на нем, тот понял, что его она всегда любила больше. И даже на какое-то время стало жаль Женю, а вообще, при всей любви к брату, Юра так и не научился его жалеть.
*
Таня была «недоступна», но это случалось частенько: она через день забывала включить мобильный телефон. Дома тоже не брали трубку, и Юрий понял, что не знает, ехать ему к себе или к Тане, дожидаться там. Он один пообедал в их кафе и поехал на Николоямскую.
Батон вышел в прихожую, нюхнул портфель и вернулся под кухонный стол, досыпать.
Таня лежала на кровати лицом к стене. На ней была клетчатая рубашка, юбка и ботинки с то ли уже развязанными, то ли еще не завязанными шнурками.
«Что случилось?»
«Ничего. Я жду Бога»
Юрий вымыл руки пошел на кухню ставить чайник.
Теперь она смотрела в потолок. Юрий сел в ногах, стащил с них ботинки и бросил за дверь; озадаченный Батона немедля принялся инспектировать отданный ему на откуп предмет. Быстро покончив с этим, он поднял строгие глаза на Юрия и чуть накренил голову.
«Вот, Батон, наша Таня загрустила, – сказал Юрий громко, – Как бы нам с тобой ее расшевелить? Давай-ка сделаем то, чего мы никогда раньше не делали. Давай-ка… испечем шарлотку. Яблочную. Я позвоню маме и узнаю у нее рецепт; мама ее всегда к моему дню рождения пекла, когда я был маленький. Получится у нас, конечно, из рук вон, а впрочем, как знать, как знать…»
Бульдог смотрел, напрягшись, и не приближался.
«Странная собака, – думал Юрий, – Никогда не приласкается, не прыгнет на тебя, когда приходишь домой… Домой…»
Противень покрывала запекшаяся кора, соскрести которую было выше его сил – на глаз видно. Юрий пил чай и листал Танину тетрадь с лекциями по истории философии. На полях Таня зарисовала сидящую обнаженную женскую фигуру с дряблой грудью и жилистыми ногами, спрятавшуюся от наблюдателя в позе стыда или рыдания, и подписала Sorrow. Неустроев узнал рисунок Ван Гога, перенесенный в гораздо меньшем масштабе поразительно умело. Глазомер у Тани был отличный.
Юрий вытер пыль с экрана телевизора и вставил вилку в розетку. На канале «Культура» шел сдобренный живописью прогноз погоды.
Послышалось шарканье, как у больного, вставшего после дней лихорадки. Таня достала из холодильника йогурт, Юрий протянул ей чистую ложку.
«Горло не перехватит?»
Таня помотала головой, но, сев на стул, зажала контейнер между коленками, как всегда делала, чтобы согреть.
…Она открыла глаза, и в который раз кто-то внушил Юрию, будто сейчас – начало; будто она только что родилась, или воскресла, или очнулась со стертой памятью. В эти первые секунды он не мог прикасаться к ее лицу: оно было еще не до конца здесь. Ему казалось, что он смотрит на нее издали, возможно, откуда-то сверху. Она словно бы ничему и никому еще не принадлежала, но открыв глаза, видела его, и все начиналось ими двоими. И его обладание начиналось только теперь и длилось, пока Таня не произносила свои первые слова.
«Это совершенно иррациональное желание… чтобы тебя любил тот, кого любишь ты… Правда, ведь? Казалось бы, зачем?… Ведь для моей любви это ничего не меняет. Люби себе и люби. Ты никогда об этом не задумывался, о том, зачем?»
«Чувство справедливости, возможно…»
«Чувство справедливости – мстительное чувство. Это несерьезно. Я думаю, все проще. Дело в том, что если тот, кого я люблю, будет любить меня, он позволит мне к нему прикасаться. А прикасаться – это единственное, что нужно. Больше ничего нет. Родство душ, метафизика, платоновские половинки, инстинкт размножения, круговорот воды в природе… Все такие игрушки… Разговоры, секс, совместное ведение хозяйства… Слишком много и долго. Просто подойти и сунуть руку под рубашку. И все. То, о чем я говорю, это не эссенция любви, не минимум, это вся любовь. Любовь, она ведь не сложная, она монистичная. Как деревянная палка…»
«Значит, биполярная, – сказал Юрий, – Мне стало нравиться, когда ты философствуешь»
Он взял ее руку и положил себе на грудь. Ее ладонь лежала неподвижно и почему-то давила, но давила тепло, как горчичник.
«Просто мы с Либманом волосатые. Иначе это не имеет никакого смысла»
«О, не произноси при мне этого слова! – Таня притворно заныла, – Смысл!… Ненавижу делить вещи на те, что имеют смысл, и те, что не имеют. Вот считается, что у жизни непременно должен быть смысл. А я не хочу его, – она улыбнулась в потолок, – Хочу прожить бессмысленную жизнь»
…Сидя на
