Когда наступит тьма - Жауме Кабре
– Машите правой рукой!
– Я всегда махал левой!
– Но уже давненько машете правой! Придется вам привыкнуть к новой должности, ваше высокопревосходительство.
– С заглавной буквы!
– Боюсь, что уже не с заглавной, ваше высокопревосходительство.
В это мгновение из окна высокого темного здания высунулось дуло снайперской винтовки, и серебряная пуля вонзилась в затылок Рулевого так метко, что карьере Белобрысого пришел конец.
Точка схода
Я не желаю знакомства с художниками, картины которых приобретаю. Я уверен, что это привело бы к сплошным разочарованиям.
Ж. Г.
Эпилог
Он вошел в выставочный зал Фонда, делая над собой колоссальное усилие, чтобы побороть панический страх, что его кто-нибудь узнает и примется орать от ужаса. Посетителей в тот час было немного, и он был несколько озадачен как всеобщим равнодушием, так и отсутствием обвиняющего перста. За стойкой администратора царила дама с радикально осветленной шевелюрой, у которой он приобрел роскошный каталог и стал его внимательно листать. Триста шестнадцать произведений искусства различных эпох, большой или очень большой ценности. До этого события коллекция Ж. Г. никогда не выставлялась полностью. Содержание всех предыдущих выставок было сознательно ограничено.
В каталоге не объяснялось, что семья (а именно некий вышедший из тумана двоюродный брат, при ближайшем рассмотрении оказавшийся более близким родственником) организовала выставку с целью продать часть коллекции и таким образом оплатить расходы по вступлению в наследство. Это было известно немногим.
По прошествии нескольких часов неторопливого созерцания у него ужасно болели ноги: он был уверен, что икры сильно опухли. Присев на одну из скамеек в зале III, он слегка удрученно поглядывал на шесть картин, время от времени исчезавших, когда кто-либо из посетителей их от него загораживал: изумительный Шагал, африканского вида Барсело[46] солидных размеров, Милле и автопортрет женщины углем, единственный в коллекции Ж. Г. рисунок, а также одно из немногих произведений, отходивших от пейзажной тематики. Щепетильный критик отметил бы в этой коллекции нехватку современного искусства. Но в целом она была великолепна, невероятна, непредсказуема. Он вздохнул. Лучше бы ему никогда не приходилось сюда являться. Лучше бы в этой выставке вообще не было никакой нужды!
Сидя напротив этих картин, он предался воспоминаниям, и ему пришли на память похороны Ж. Г. В тот день он вернулся домой с чувством полной своей несостоятельности, отупения, спрашивая себя, что делать дальше и как это все произошло. В тот день, сняв парадный пиджак, он машинально пошарил в карманах. В одном из них лежали какие-то бумажки. Это оказались памятные карточки с трех последних похорон, на которых он присутствовал. Он немедленно пришел к заключению, что надевает этот пиджак исключительно на похороны. А после, как ни жаль, забывает усопших в кармане. Ему это показалось непростительным. Спи спокойно, мы тебя никогда не забудем. До той поры, пока не настанет день, когда раны затянутся под покровом времени и боль станет более далекой. Любая, кроме Огромной Боли, в которой заключается вся его жизнь: есть мертвые, которых очень жалко, но они всего лишь мертвы, а если боль – неотъемлемая часть твоей жизни, то есть мертвецы, которых ты никогда не забудешь. И каждая бессонная ночь свидетельствует о том, что жертвам Скорби не позволено утешиться.
Ему не удалось побывать ни на похоронах Ж. Г., ни на последующей поминальной церемонии, потому что на те дни у него была назначена неотложная поездка. И все же он прочитал все газеты, которые ему удалось найти, чтобы ознакомиться с подробностями неожиданной трагической кончины Ж. Г. Ему не стоило труда признать, что на нем может лежать ответственность за то, что злополучный Ж. Г. станет с того дня жертвой забвения, оставленной во множестве пиджачных карманов. Однако чувствовать себя виновным в этой смерти не мог, несмотря на то что это именно он изрешетил его пулями.
1
Незадолго до своей смерти Ж. Г. подошел к рисунку так близко, что чуть не уткнулся в него носом, как будто хотел понюхать бумагу. Минут десять он провел в молчании перед автопортретом Сары Волтес-Эпштейн[47]. Гораздо живее и глубже, чем он угадал по фотографии, которую прислала ему с айфона некая Нина. Гораздо лучше. Встав прямо перед рисунком, он начал к нему приближаться; настолько, что ему чудилось, будто он чувствует, как оказался внутри. Художница стояла перед зеркалом, пытаясь не смотреть себе в глаза, и водила по бумаге угольком с волшебной точностью, безжалостно отображая мельчайшие морщинки, доставшиеся ей недаром и не уродовавшие это казавшееся спокойным лицо. Заслышав шум за дверью студии, она отстранилась от зеркала, как будто устыдившись, что ее могут застать за столь долгим самолюбованием. И все это происходило на глазах у изумленного Ж. Г.
– Я скоро вернусь, – донеслось до него.
– Хорошо. – И она снова принялась разглядывать себя в зеркале.
И тут, как в исступлении, принялась набрасывать натюрморт Миньона[48], отражавшийся в зеркале возле нее, переместив его на портрете на задний план. Небольшая картина, висевшая на стене и до тех пор не имевшая существования на бумаге, придавала композиции глубину. Желтые гардении Миньона стали бело-серыми; какая жалость. Глубина требует жертв.
Усилием воли Ж. Г. шагнул из портрета обратно.
– Вы знаете, чьей кисти эта небольшая картина на заднем плане? – спросил владелец галереи, видя, что он, очарованный и потрясенный, все не отходит от рисунка.
– Абрахама Миньона, – шепотом ответил он.
Прошла минута неподвижной тишины, и Ж. Г. приблизил нос к подписи, как будто хотел уловить ее аромат. Тысяча девятьсот девяносто шестой год, прочитал он. И вдруг почувствовал, что снова оказался внутри рисунка, в студии художницы, и стоит возле мужчины, говорящего, не ретушируй ничего, любимая: это само совершенство. Тут оба внезапно обернулись, как будто отдавая себе отчет в его присутствии. Несколько мгновений замешательства. И тут мужчина подошел поближе к женщине и поцеловал ее. И Ж. Г. всеми силами души ему позавидовал.
Владелец галереи, с улыбкой наблюдая за Ж. Г., в восхищении стоявшим возле портрета, пытаясь развеять не до конца понятные ему чары, сказал: «Вне всякого сомнения, это оригинал. Из фамильной коллекции».
Ж. Г. ответил не сразу, словно был далеко; впрочем, так оно и было. По прошествии долгого времени он глубоко вздохнул и, не глядя на владельца галереи, пробормотал:
– Сара Волтес-Эпштейн – имя никому не известное. – И, пытаясь унять дрожь: – Почему вы запрашиваете такую цену?
– Потому что даже за такую цену
