Жена Дракона - Анна Бабина
Некстати вспомнились родные уральские реки: красавица-Кама, тёплая, как парное молоко, Сылва, угрюмая и мощная великанша Чусовая – так далеко, будто и не с ней вовсе.
–
Сударыня…
Слово царапнуло сознание, как сухая ветка, но Катя только криво усмехнулась. Перед глазами плясали волны, по прихоти игры света делаясь то бутылочно-зелёными, то кобальтово-синими. Легче. Когда холодная вода вольётся в лёгкие вместо жаркого воздуха, сразу станет легче…
–
Гражданка…
Тяжело, словно таща из болота облипшие грязью сапоги, Катя выдернула себя из вязких трущоб подсознания и обернулась на голос. У парапета стоял пьяница – из тех, кто проводит с удочкой целые дни, а вечером уходит с пустым ведром. На опухшем лице сияли глаза – совершенно трезвые и бесконечно мудрые. В их иконописной глубине пряталось понимание: всё знал и не осуждал, а жалел.
«Лишив дочь матери, ты ей не поможешь. Ты отдашь её прямиком в лапы злу – сама. Это не пугает тебя? Разве это не страшнее того, что ты намереваешься сделать? Там, в глубине нет отрады и упокоения. Там вечные муки и могильный холод, терзания и пустота. Ты хочешь сдаться? После всего того, что ты пережила?»
Он молчал, его губы не шевелились, но Катя слышала голос так отчетливо, словно он звучал в её голове, заглушая истеричные драконьи вопли. А может, так оно и было?
37
Чары рухнули. Зыбкая синева уже не манила – пугала. Неужели она, Катя, думала мгновение назад о том самом?
Прочь!.. Быстрее, быстрее… Линии встретили пыльным теплом, обняли, загородили от страшной ворожбы. Стук каблуков гулко отдавался от стен, прохожий с удивлением оглянулся вслед бегущей женщине.
Как она посмела бросить Таню?! Как могла помыслить о таком?! Бежать в туфлях и узкой юбке было неудобно, да она никогда и не умела бегать, всегда только задыхалась да хваталась за бока…
В детстве Катю крестили по настоянию бабушки Тани, но родители верующими не были, поэтому в церкви она оказывалась редко. В П. всё шло хорошо и правильно: Мышкины жили на земле, в маленькой пятиэтажке на дне зелёного лога, а Бог царил где-то вверху, на облаках, и присматривал за Катей, чтобы не наделала глупостей. Катя представляла его таким, каким обычно рисуют для детей – седым, бородатым, одетым в белое. В её мыслях Бог был похож на Николу-угодника с бумажной иконки, прислонённой к томикам Пушкина в родительском книжном шкафу. Уезжая из П., она помахала Николе рукой, а он, наверное, благословил её, потому что был добрый и всегда помогал сдать контрольные.
С поступлением на филфак Никола, наверное, тоже подсобил. В Москве Катя впервые пошла в храм по собственному желанию: ей было грустно и страшновато, а церковь напоминала Слудскую – ту, в которой она привыкла бывать. После скоропалительной первой свадьбы она зачастила в храм. Из её жизни пропала лёгкость и чистота юности, и эти перемены пугали. Она жаловалась Богу на свою нелегкую судьбу, плакала, глядя на колеблющееся пламя свечей, и сбивчиво просила о чём-то насущном и, как казалось теперь, глупом… Становилось легче, и Катя снова забывала о вере, стиснутая со всех сторон ежедневными бедствиями.
Дракону не нравилось, что она ходит в церковь. Его бог, наверное, такой же исключительный и высокомерный, жил у Дракона в душе. Этот бог считал нормальным кричать на жену и маленькую дочь, громить дом и ругаться страшными словами.
У Дракона в голове царил кавардак: он считал себя истинным христианином и глубоко верующим человеком, но с умным видом рассуждал об ауре, карме и астрале. Гордый тем, что лишён предрассудков и не склонен к суевериям, он взорвался, вырвал у Кати газету и разметал её по квартире, когда она решила прочитать вслух гороскоп на неделю.
Он не любил бога, но боялся его. Его представление о том, что есть грех, пугало Катю. Ударить или убить человека ради верной идеи он считал нормальным, зато однажды набросился в трамвае на незнакомую женщину за то, что у её маленькой дочери были проколоты уши. «Шлюх растите?!» – орал он в лицо женщине, отвернувшись от Кати, мечтающей провалиться сквозь пол и асфальт прямо к центру земли. Но истинной целью его слов снова оказывалась Катя, которую он считал едва ли не вавилонской блудницей. Она – о ужас! – недавно купила комплект кружевного белья.
Однажды Катя захотела поговорить о своём несчастье с батюшкой – он был молодой, не особенно строгий, и казался приветливым. После окончания службы она торопливо пошла в его сторону, но вдруг представила, что придётся всё рассказывать и переживать заново, и остановилась. Она испугалась, что её не поймут. Без конкретных примеров образ Дракона терял одиозность.
Когда Катя начинала делиться своими переживаниями, нужные слова ускользали от неё, как вишневые косточки из пальцев, и она молола откровенную чушь. Стоило ей открыть рот, как перед мысленным взором представали те, кому она уже пыталась пожаловаться: они смеялись, отмахивались, хмурились, и отвечали, что, мол, зажралась, таких мужиков, как её муж, с руками отрывают, и сама, кажись, не святая. «Не святая!»
Она стояла посреди опустевшей церкви, глядя, как батюшка, наклонившись к седой старушке вдвое ниже его ростом, внимательно слушает и сочувственно кивает головой. Катя почувствовала себя липкой и грязной, и почему-то подумала, что она в сотни раз хуже этой благообразной старушки и милого улыбчивого батюшки. Страх сковал её. Она развернулась и почти выбежала из храма.
Впереди замаячил Большой проспект, за ним – Средний. Автомобильный выхлоп обдал лицо тёплой удушливой волной. Всё поплыло перед глазами. Небо, дома, тротуар, бело-голубые глянцевые троллейбусы закружились каруселью. Хватая воздух ртом, Катя привалилась к пыльной стене дома; грудь разболелась от жадного дыхания; едкий пот заливал глаза.
От одного проспекта до другого она шла медленно, осторожно, боясь оступиться и упасть. Всё, что проплывало перед глазами, казалось таким родным и прекрасным: облепленные пылью и копотью дома с бездонно-голубыми окнами, скверы с куцей зеленью, и тесные дворы, подворотни, из которых несло мочой…
Отдышавшись, Катя снова побежала. Вдруг Таня проснётся и не найдёт её… как она только могла придумать такое? Как?
Вот линия, дом, парадная… Катя рванула дверь, с облегчением окунаясь в сырую прохладную полутьму. Стены, неаккуратно замазанные казенным голубым, остатки лепнины, солнечный луч с пляшущими в нём пылинками, под лестницей – детская коляска
