Виктор Эмский - Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину
А если б вы знали, как я обрадовался, когда увидал этого хмыря с лотком на лямке. Опять живого, опять целого и невредимого.
- Здорово, покойничек! - радостно воскликнул я.
Глаза у Померанца воровато забегали:
- Так вы, значит, вопрос ставите - покойничек... А аргументы есть? Ах, нету! Тогда какой же вы гуманист после этого?!
- Что верно, то верно, - согласился я, - гуманист из меня, из Тюхина, аховый. Лимончики у тебя, козла, имеются?
Померанец обиженно поджал губы.
- Ассортимент перед вами.
Ассортимент проходимца был столь же убог и подозрителен, как и уровень его социально-политического самосознания. В наличии имелись всего лишь три вещи: пластмассовая вставная челюсть, паспорт гражданина СССР и большая серая пуговица. Я ее сразу узнал. И схватил!
- Ты где, корзубый, мою четвертую пуговицу взял? - давясь от злобы, прошипел я. - На Литейном?
- Вот какая постановочка! - оживился профессиональный провокатор. Значит, вы заявляете, что эта пуговица ваша?
- Моя!
- А зубной протез, случайно, не ваш?
- Тоже мой!
- Та-ак! Так вы, стало быть, вопрос ставите!.. Может, и паспорточек ваш? - и с этими словами он, сардонически ухмыляясь, щелкнул своим длинным покойницким ноготочком по документику. В запале полемики я купился. Я взял его в руки, открыл и остолбенел от неожиданности. Грустная, усатая, с большими, как турецкие маслины, глазами и узеньким лбом физиономия глянула на меня с фотографии. И вот еще какой знаменательный факт выяснил я, ошалело листая липовую ксиву. Родились мы с владельцем рокового, черт знает откуда взявшегося в моей квартире пальтеца - год в год, месяц в месяц, день в день - 20-го октября 1942 года! Мало того, в графе "национальность" в паспорточке, вопреки очевидности, значилось - "русский". Сглотнув невольный комок, я уже собрался было бережно спрятать его запазуху, но скорый на руку коробейник опередил меня.
- Ну уж нет уж! - выхватив у меня драгоценную реликвию, окрысился он. - Может, скажете и фотоснимочек ваш?
И тогда я взял его, гада, за яблочко и сказал:
- А то чей же?!
Он пригляделся ко мне повнимательней и уже не был столь категоричен:
- Ну, вообще-то, если налепить усы, брови... ежели атропинчику в глаза, ну и лоб - кувалдочкой...
- Отдай! - прохрипел я.
- Не могу - он казенный. Вещественное доказательство.
- Тогда продай.
- Ах, так вы вопрос ставите, - встрепенулся торгаш. - А раз так, раз имеет место попытка подкупа при исполнении - два миллиона!
- Чего, рублей?
Подлец Померанец даже обиделся:
- Ну уж не карбованцев же!..
Сошлись на двадцати протомонгольских тугриках.
- Пережиток рыночной системы! - скрипнул зубами я.
- А ты - валютчик! - пробормотал он, воровато озираясь и пряча.
Мы с ним разошлись, как разведчики после конспиративной встречи - в разные стороны, быстро и не оглядываясь. Он - прямиком в черный, без номерных знаков, фургон, причем дверь Померанцу, как я увидел в витринном зеркале, открыла большая волосатая ручища, - он, аферюга, на доклад к начальству, а я дальше - за лимончиками, за извечно дефицитными цитрусовыми, которыми здесь, в райской стране Лимонии, что-то и не пахло.
- Лимоны есть?
- Лимонов нет, есть "Это я - Эдичка!" Э. Лимонова.
- Почем?
- "Лимон" штука.
- Щас как залимоню!..
- Ша!.. Ша!.. Тогда берегите свои нервы, читайте труды по лимнологии!
- По чему, по чему?
- Люди, та налейте ж вы ему лимонаду, он перегрелся на климате!
- Граждане, читайте стихи поэта В. Салимона, благотворительно воздействующие на лимфатическую систему!
- Держите его, он климактериальный!
- Лимбом его, лимбом! И в - Лиму!
- На Калимантан!
- Пардон!.. Сорри!.. Звыняйте, дяденьку!.. Иншульдиген!..
- Ты шо, сказывся, чи шо?!
И вот я мечусь, как угорелый, по Шарашкиному рынку моего детства натыкаюсь, наступаю на чьи-то ноги, извиняюсь, отругиваюсь. И он в ответ матюгается, хохочет, расступается, как Дыраида, дыхает сивухой, смыкает по карманам - где он, где мой документик? во сюда его, в носок! - он галдит, гакает, шарахает мне кулачищами по горбу - тысячесудьбый, тысячесмертный послевоенный рынок, где ведро абрикосов стоило рупь, а человеческая жизнь - и того дешевле.
- Не видали? Молодые такие, красивые, он в белом морском кителе, а у нее такое платьице с оборочками - голубое, ситцевое?
- Дети твои, что ли, дядечка?
- Родители...
- А-а, ну раз родители, значит, взяли!
- Господи, да что вы говорите?! Где, когда?!
- Так ить еще в сорок девятом годе, милок... Разом, обоих...
- В кителе, говоришь? В голубом платьице? Да вот же они!..
- Где? Где?
И все внутри обрывается. И в горле горячо и сухо, как в пулеметном стволе. Как тогда, в сорок шестом, впервые в жизни потерявшись, я из последних сил догоняю их, судорожно хватаюсь за полу белого, с золотыми пуговицами, кителя. Он поворачивается - Ке вуле-ву? - стройный, молодой, черный, как южная ночь, официант-камерунец из марсельской "Альгамбры"...
- Мильпардон, месье!.. Тысяча извинений, мадам!
- Опять нарываешься, чувачок! - фукает дымком все та же моя фифа с ароматическими салфетками.
- О-о!..
И, схватившись за голову, я бегу, как из-под Кингисеппа, и уже отчаявшийся - о никогда, никогда - до скончания вины, а стало быть - на веки вечные! - уже обреченный, грудь в грудь сталкиваюсь с НИМ...
От неожиданности Отец Народов даже выронил лимон, а у меня, у злополучного Тюхина, из дурацкой моей башки вылетела очередная глупость: а почему, по какой такой причине эта фифочка здесь, на том свете, уж не СПИД ли тому, милые вы мои, поспособствовал?!..
Мы нагнулись одновременно - он, такой же, как на портретах, усатый, с негаснущей трубочкой в руке, только подозрительно низенький и к тому же рябой, - мы нагнулись вместе: товарищ С. и я. Векторы направленности пересеклись, лбы соприкоснулись. Бац!..
- В-вах!..
- С-сссс!..
И звезды в мозгах заблистали, и сердце замолкло навек! И когда я, потирая лоб, распрямился, в мою спину уперлось что-то твердое, беспрекословное.
- Шютишь, да?! - пахнуло чесночком сзади. - Праси пращения па-харошэму! И чтоб ны единой запиночки! Ме компронэ ву?
- Уи, уи!
Я мысленно вымолвил заковыристое имя-отчество стоявшего передо мной человека с государственным - Лимония же! - фруктом в руке, я произнес его про себя и, холодея, понял, что непременно запнусь!
- Дорогой, - сказал я, - Ио... - сказал я, и поглубже вздохнув, зажмурившись, продолжил, - Иона Варфоломеевич!..
Да, вот так вот я и сказанул и заледенел от ужаса, как их родная вершина Казбек: Господи, да что же это я опять сморозил?! Причем, заметьте, - почти без запинки...
Сзади металлически щелкнуло.
- Ну, контра, молись своему Богу!
- Какому? - обмирая, выдохнул я.
- Сам знаишь!
Волосы мои зашевелились от смятения.
- О, Всеприсутственный, на атомы распавшийся! - пав на колени, взмолился я. - О, Ставший ничем, чтобы однажды обернуться Всецелым! О, Сшибший лживые окуляры с окаянных очей моих - приими мое моление...
- Эн, де, труа, катр...
- Мене, текел...
От бессильной горечи перехватило истоптанное Афедроновым песенное мое горло. По щекам побежали торопливые, извилистые Кура и Аракс.
- Эх! - по-лемурийски отчаянно махнул я рукой. - Эх, да чего уж там! Стреляй! Стреляй прямо в мозжечок, товарищ! Стреляй, чекист, потому как нету мне, отщепенцу, оправдания и пощады!
Стало слышно, как далеко-далеко, чуть ли не на Литейном, закричал несчастный Померанец.
- Если враг нэ сознается, его уничижают, дарагой таварищ Тюхин, сказал Великий Друг всех приговоренных и заморгал глазами, как горящий синим пламенем товарищ Джанов, и сунул в рот трубочку.
Раздалось пыканье, но пахучий дымок, как это ни странно, не вылетел из мудрых уст Вождя и Учителя. Негаснущий курительный прибор погас. И тогда я, Тюхин, достал из кармана позолоченную дамскую зажигалочку и, услужливо шаркнув ножкой, щелкнул ею.
За спиной засопело. В самое ухо зазвучал пахнущий и чесночком и формалинчиком одновременно шепот:
- Патом атдашь, да?
- А если не отдам? - спросил я.
Ответ, услышанный мной, был страшен.
- Зарэжу! - жутко знакомым голосом сказал человек, стоявший за спиной. Я сглотнул.
Через Рыночную площадь проскакала красная Иродиада.
- Так ви будите сазнаваться или нэт? - по-советски просто, человечно глядя ей вослед, задал вопрос товарищ С.
- Буду! - сказал я.
Горестная, исполненная глубокого внутреннего драматизма история Нового Непорочного Зачатия (иННЗ), рассказанная мной - В. Тюхиным-Эмским, ярким, образным языком, была поэтична и поучительна. Пользуясь Их благосклонным вниманием, я выложил все, точнее, почти все. Опущены были разве что детали, ну, в частности, все связанное с т. Бесфамильным, с т. Зорким и гражданкой Даздрапермой П., бесстыдно претворившей в жизнь то, что предначертала в своем пылком воображении вышеупомянутая Иродиада. Сами предначертания были описаны мной с большевистской прямотой и беспощадностью. Не обошел я и некоторых не совсем приятных для себя аспектов моего нынешнего здесь, в Лимонии, пребывания.
