Свет очага - Тахави Ахтанов
Покупка телеги оказалась не таким уж простым делом. Крестьяне относились к нам с недоверием, хитрили чего-то, мялись. Может, потому, что бабы одни с ними торговались? К тому же и к деньгам нашим относились они осторожно. Мы пробовали пустить в ход все свои вещи, но их тоже не хватило для покупки телеги.
Выход опять нашла Алевтина Павловна. Она вынула из ушей золотые сережки, сняла с пальца золотое кольцо, затем, развязав узел, вынула синее шелковое платье. Женщины молча смотрели на нее. Алевтина Павловна аккуратно сложила платье и поверху положила сережки и кольцо, и взглянула на нас сухо горящими глазами.
— Это все, что у меня есть, — сказала она. — Если у нас не будет хотя бы клячи и телеги, мы никуда не доберемся. Решайте сами.
Мы растерянно молчали. У меня был золотой перс-тень, который в день замужества надела на мой палец бабушка Камка. Я видела этот перстень на руке матери, когда она была жива, и берегла его как память — память о матери, память о бабушке, заменившей мне мать. Но как ни дорог он мне был, сняла его и положила рядом с кольцом Алевтины Павловны. Взглянув на меня, она ничего не сказала. Но это был взгляд, который стоил многого…
Вслед за нами и другие женщины стали снимать кольца и серьги. Никто из них не купался в роскоши, многие, выйдя замуж за командиров, только-только начали что-то приобретать, потому и больно, и трудно было каждой расставаться с единственным своим драгоценным украшением. Последней сняла с руки серебряный браслет, предмет зависти всех наших женщин, Муся-Хохотушка. Дрожащими руками положила его в общий котел, быстро отвернулась, зашмыгала носом и, не выдержав, разрыдалась.
Теперь нужно было не продешевить, поторговаться с умом. Я кое-что смыслила в лошадях, а Муся-Строптивая оказалась настоящей крестьянкой: она даже в зубы лошади заглядывала, проверяла хомут, подергала, пощупала всю сбрую, телегу, заставила прежнего владельца дать дегтя для смазки колес.
— Ты и так с нас втридорога содрал за свою дохлую клячу и негодную телегу. Думаешь, легко было несчастным гражданочкам сорвать с себя украшения? Тебе что, жалко вонючую сыромять и грязного дегтя? Давай быстро! Не жмись, — насела она на мужика.
Нам сразу стало легче с телегой, точно погрузили мы на нее не только все наши узлы, детишек, самых уставших женщин посадили, но и часть своего горя положили на нее. Меня жалели и чаще других отправляли на подводу. Теперь мы продвигались гораздо быстрее, одолевая за день до двадцати километров.
За лошадью, от которой теперь во многом зависела наша судьба, мы ухаживали, как за малым дитем. Конягу окрестили Васькой. Едва он пристанет, как тут же ему несут клоки травы, угощают его, гладят и приговаривают что-то умилительно-глупенькое при этом;
— На, Васенька, поешь, миленький.
— Ой ты хороший мой. Какой ты красивый, — обхаживают Ваську женщины. И всегда это бесит Мусю-Строптивую.
— Оставьте в покое животное! Ну, чего вы перед ним хвостами вертите? Дуры ненормальные…
— Ой, господи, скажет тоже. Кто ворит-то? — хихикает Муся-Хохотушка.
По распоряжению Муси-Строптивой мы по очереди пасли нашу конягу по ночам. У председателя одного из колхозов нам удалось выпросить мешок овса. Женщины кормили Ваську прямо с ладоней. А Муся-Хохотушка насыпала овес в свой платок, и Васька сжевал его заодно с зерном.
То были самые лучшие дни нашего кочевого пути. Шли мы довольно быстро, бодро, шутили, а порой и перебранивались беззлобно и думали только о том, чтобы добраться до какого-нибудь города и сесть на поезд. Да и немец, наверное, недолго будет наступать, близко уже время, когда красноармейцы остановят его и погонят назад. Мы втянулись в трудности дороги, уставали гораздо меньше, чем прежде.
Да… Те дни были самыми лучшими за время нашего «путешествия»…
Если не ошибаюсь, случилось это на третий день после приобретения подводы.
Мы переночевали в небольшом хуторе в лесу. Легли рано, хорошо отдохнули и на рассвете тронулись дальше. Всходило солнце. Еще не успевшая высохнуть роса посверкивала тяжелым сизоватым жемчугом. Шагалось в то утро легко, поскрипывала телега, глухо ступал Васька по песчаной дороге.
— Слушайте, а кормили мы сегодня Васю овсом? — спросила Маруш. И спросила неспроста, с подвохом — брови у нее играли.
— Нет, не кормили. Его же обычно кормит Муся-Хохотушка, — подхватила лукаво Валя.
— Товарищи, давайте будем обходиться безо всяких прозвищ, — начальственно сказала Елизавета Сергеевна. — Называйте просто Муся или же Мария.
— Ах, Мария Петровна, — воскликнула Наташа, которая сидела в телеге и кормила грудью ребенка. — Я остановлю телегу, ты не хочешь дать Васе овса?
— А чем она его даст? Платок-то скормила, — улыбнулась Маруш.
— Но подол-то у нее цел, пусть в подоле даст. Остановить, что ли? — не унималась Наташа.
Все засмеялись, а Муся-Хохотушка недоуменно стала оглядываться по сторонам.
— Эй, бабы, вы на ходу много не смейтесь, а то выдохнетесь быстро, — весело прикрикнула Маруш.
В первые два дня, когда мы быстро уставали, одна только Маруш Аршаковна никаких признаков слабости не обнаруживала. Она не менялась, все, казалось, ей нипочем. Когда мы валились с ног от усталости, она выглядела свежей — все та же «восточная Мадонна».
— Ну, ты одна среди нас такая… выносливая, — сказала Алевтина Павловна, с улыбкой глядя на Маруш, — вон ты какая — ни грамма лишнего веса. Но ты не очень-то гордись. Мы тоже подтянулись, весь жирок растрясли.
— Да, куда что девалось.
— Встретили бы нас теперь наши мужья — и обнять нечего — одни кости.
— Мужчина на кости не позарится, теперь они на нас и смотреть не станут.
Так, перешучиваясь и пересмеиваясь, шли мы пустынной дорогой, когда вдруг Наташа, баюкавшая сына и сидевшая на телеге лицом назад, воскликнула:
— Девоньки, кто это там едет? Какие-то люди… на мотоциклах.
Мы обернулись назад. С холма, от которого мы удалились километра на четыре, стремительно спускались мотоциклисты. Нам никогда не приходилось видеть красноармейцев на мотоциклах.
— Может, наши бойцы, — неуверенно
