Михаил Арцыбашев - Повести и рассказы
– Балагин!..
Елена Николаевна часто видела его издали и несколько раз даже садилась так, чтобы видеть его. Но не подходила и старалась быть незамеченной.
Она сама не понимала, какое чувство возбуждает в ней этот человек, как ей казалось, совсем не похожий на других людей.
Что-то смутно повлекло ее смотреть на него, о чем-то хотелось поговорить, и это желание иногда становилось таким сильным, что она уже вставала и направлялась в его сторону.
Почему-то она старалась уверить себя, что вовсе не имеет его в виду, а просто ей хочется пойти именно в ту аллею. И, хитря с собой, девушка тщательно подыскивала для этого приличный предлог, но обман не удавался, и тогда Елена Николаевна утешала себя: «Что ж тут такого? Ведь мы же знакомы!.. Подходит же к нему Пржемович!.. Это все предрассудки, провинциализм!.. Я такой же человек, как и все!»
Но каждый раз ею овладевало странное волнение, и было так сильно, что все лицо ее заливало румянцем, сердце начинало колотиться, а ноги охватывала слабость. Тогда девушка, неожиданно для себя самой, делала вид, что увидела в стороне что-то интересное, останавливалась, минутку стояла в нерешительности и, наконец, уходила домой, унося противное чувство неудовлетворенности.
И, наконец, ей стало казаться, что между ними лежит какая-то неодолимая преграда и что Балагин как был, так и останется для нее человеком из другого мира. Мира, в котором она, тихая железнодорожная барышня, может быть только смешна. И еще непонятное чутье подсказывало ей, что она может быть там только жертвой и человек этот никогда не стал бы для нее простым и обыкновенным, как все люди. Она говорила себе, что все это пустяки, что Балагин как появился, так и исчезнет из круга ее жизни, в котором она долго-долго будет вертеться с Хлудековым, Котовым, Валей, поручиком и другими, такими же незаметными и будничными людьми, как она сама. Тогда она решила, что ей нет никакого дела до него, и как будто успокаивалась. Но когда ясно представляла себе, что это так и есть, становилось вдруг скучно и вся дальнейшая жизнь начинала казаться чем-то вроде знакомой серой стены рояльной фабрики. Тоска тихо сжимала сердце.
По какому-то внутреннему чувству Елена Николаевна избегала говорить о Балагине. Ей казалось, что с первого же слова все догадаются, что Балагин для нее не просто любимый писатель, а нечто гораздо большее и близкое. И действительно: раза два, когда она, не выдержав озлобленных нападок Котова, который, кажется, ненавидел Балагина всеми силами души, начинала возражать, она понемногу увлекалась до того, что с горящими щеками и слезами на глазах доходила до личностей.
И сейчас же, притворно оглядываясь по сторонам, Хлудеков начинал что-то насмешливо напевать, а Котов открыто замечал:
– Да… Женщинам свойственно увлекаться!
– Что вы этим хотите сказать? – вспыхивая и вдруг опять чувствуя себя так, точно кто-то внезапно обнажил все ее тело, чуть не заплакала девушка. – Почему у вас сейчас же какие-то пошлости на уме? Отчего у вас может быть любимый писатель, и когда вы хвалите кого-нибудь, то это естественно, а когда женщина начинает говорить… Ну, допустите, что я в самом деле люблю…
– Я это и допускаю! – двусмысленно, почти с ненавистью, возразил Котов и чересчур грубо и понятно перевел разговор.
– Я хотела сказать, что люблю, конечно, как писателя! – с отчаянием крикнула девушка.
– Ну конечно! – играя тоном, согласился Котов. – Итак, Валентина Петровна, завтра мы на пикнике?
Елена Николаевна бессильно замолчала, и чувство беззащитной обиды в самом деле выдавило слезы на ее глаза.
И странно казалось ей, что глупенькая Валя, открыто объявлявшая, что Балагин ее симпатия, и храбро выступавшая на его защиту, не подвергалась ни насмешкам, ни этому обнажающему, двусмысленному замалчиванию.
Зато между собою две девушки часто говорили о Балагине. И один раз Валя задала странный и мечтательный вопрос:
– А что, если бы он стал ухаживать за тобой?
В это время были чистые весенние сумерки, небо прозрачно темнело, бледные звезды незаметно проступали сквозь его синеву, и во всем была разлита нежная, неуловимая задумчивость. Девушки шли домой по пустынному переулку.
Елена Николаевна ничего не могла ответить. Этот вопрос никогда не приходил ей в голову, как нечто совершенно невозможное. Она промолчала. Но смелый и звонкий голосок Вали не унимался.
– Я бы тогда на все рукой махнула! – заявила она, блестя глазами.
– Как? – удивленно и даже испуганно спросила Елена Николаевна, почему-то слегка краснея.
– Да так… такому человеку, конечно, не удовлетвориться ни мной, ни тобой… У него слишком большая и интересная жизнь, и женщины, вероятно, и так проходу ему не дают… А все-таки!
Она внезапно замолкла и шла, мечтательно глядя перед собою затуманившимися глазами и распахнув свою легкую светлую кофточку, из-под которой молодо и отчаянно открывалась выпуклая, сильная грудь, едва прикрытая светлой материей.
– А все-таки что? – беззвучно переспросила Елена Николаевна, пугливо ловя в себе сладкое и тревожное влечение заглянуть в самую глубину пропасти. Так близко, чтобы голова закружилась.
– А все-таки пошла бы на все! – упрямо ответила Валя. – Что, в самом деле? Тут хоть две недели, а жизнь была бы интересной… Ведь все равно, рано или поздно, выйдешь замуж и…
Валя не договорила и покраснела здоровым, свежим румянцем. Покраснела и Елена Николаевна.
– Почему же непременно замуж? – возразила она несмело.
– Ну, оставаться старой девой… Тоже не бог весть какое счастье!
– А тогда не все ли равно?
– Ну, нет! – живо возразила Валя. – Большая разница!.. Сближаться с человеком, которого считаешь выше себя, или с животным, в котором все пошло и скучно!
И этот короткий разговор, один из тех девичьих разговоров, о которых знают только они, пробужденные жизнью молодые девушки, оставил в душе Елены Николаевны глубокое и яркое впечатление. Точно на одну секунду она побывала в каком-то запретном мире, полном света, удали и счастья. Целый вечер она была задумчива и весела, сама не зная отчего. Только кровь играла быстрее, поминутно окрашивая тонкую кожу, да влажные губы улыбались загадочно.
А через несколько дней в конце сада, около той скамейки, где она слышала рассказ длинного офицера, Елена Николаевна одна встретила Балагина. Когда она узнала его высокую фигуру в светлой шляпе, девушка страшно смутилась, и первое движение ее было – ответить на поклон и пройти мимо, не подымая глаз. Но Балагин остановился на дороге и, протянув руку, сказал:
– Куда вы так бежите? Здравствуйте!
Маленькая рука девушки была крепко охвачена мужскими теплыми и сильными пальцами. Балагин жал руку долгим и ласковым пожатием и смотрел сверху в ее бледное от луны, казавшееся поразительно хорошеньким личико.
– Хотите, пройдемся вместе? Мне скучно ведь одному, право! – сказал Балагин, как будто упрекая свою лучшую подругу в том, что она бросила его одного. Не было в его голосе того наигранного выражения, к которому привыкла Елена Николаевна от других, а было нечто такое, отчего ей казалось, будто он сразу, в немногих словах, рассказывал что-то, полное глубокого содержания.
Они прошли до самого конца аллеи и сели над обрывом, откуда был виден конец города с цепями желтых и белых огоньков, блестящих, как звездочки, просыпанные на запыленную лунным светом землю. Туманная дымка воздушно крыла дальние крыши, сады и трубы, и они казались таинственно легкими, как лунный сон. И сама луна, светлая и круглая, торжественно стояла над городом.
С чего и как начался разговор – Елена Николаевна потом не могла вспомнить. Она страшно волновалась и поминутно краснела в темноте, радуясь, что лунный свет скрывает ее выражение. Только вышло как-то так, что ей сделалось совсем легко, и разговор принял мягкий, милый и волнующе загадочный тон.
Луна далеко передвинулась по небу и огоньки в туманном городе поредели, когда Елена Николаевна, успокоенная, радостная и оживленная тихим, но захватывающим волнением, сказала, доверчиво глядя в блестящие глаза Балагина:
– Странно, мне с вами так легко, как будто я вас давно знаю… Этого со мной никогда не бывало… Обыкновенно я очень туго схожусь с людьми.
Глаза Балагина странно блеснули.
– Не знаю, отчего так, – улыбнулся он, вспоминая, что уже не раз слышал это от таких же молоденьких наивных девушек, и ответил, как отвечал и прежде: – Может быть, потому что ведь и правда вы меня знаете давно… Такова участь писателей: вы для меня – совершенно новый человек, а меня вы знаете, может быть, лучше, чем я сам…
– Пожалуй, – задумалась девушка, с выражением наивной серьезности на большеглазом бледном личике. – Только разве можно было по произведениям писателя узнать его как человека? Мне кажется, трудно!..
– Видите ли, в жизни мы все лжем и стараемся показывать себя только с самой выгодной стороны, а когда писатель садится за работу, то в страшном желании написать как можно лучше он вызывает напряжение всех своих духовных сил и невольно, незаметно для самого себя, проявляет многое такое, о чем он не желал бы, чтобы знал кто-нибудь на свете… И если вдуматься в его работу, в выбор тем, в типы, которым автор симпатизирует или которых он ненавидит, в характер изображенной им природы, в женские лица, наконец, то личность писателя станет во весь рост… Этим мало занимались до сих пор, а жаль… О писателях говорят только после их смерти и то по принципу: или ничего, или хорошее… И в результате Глеб Успенский кажется нам совершенно тем же, что и Чехов… Для этого уже есть трафарет: обаятельность, своеобразный юмор и т. д… Не умеют читать: читают только по строкам, ищут идей и настроений, а не личности писателя, а ведь самое главное в творчестве каждого человека – он сам!.. Женщины, я заметил, отличаются особенной способностью угадывать то, что писатели прячут в глубине своих образов…
