Михаил Арцыбашев - Санин (сборник)
Лида вздохнула, стараясь вытолкнуть изнутри что-то тяжелое. «А может быть, и вправду все будет опять хорошо… Новиков… он милый, славный и… красивый тоже… Нет, да… не знаю…»
– Ну, что было бы, если бы ты утопилась? Добро и зло не потерпело бы ни прибыли, ни убытка… Затянуло бы илом твой распухший, безобразный труп, потом тебя бы вытащили и похоронили… Только и всего!
Перед глазами Лиды заколыхалась зеленая, зловещая глубина, потянулись медленными змееобразными движениями какие-то осклизлые нити, полосы, пузыри, стало вдруг страшно и отвратительно.
«Нет, нет, никогда… Пусть позор, Новиков, все, что угодно, только не это!» – бледнея, подумала она.
– Вон ты как обалдела от страху! – смеясь, сказал Санин. Лида улыбнулась сквозь слезы, и эта собственная случайная улыбка, точно показав, что еще можно смеяться, согрела ее.
«Что бы там ни было, буду жить!» – со страстным и почти торжествующим порывом подумала она.
– Ну вот, – радостно сказал Санин и встал порывисто и весело. – Ни от чего не может быть так тошно, как от мысли о смерти, но если и это плечи подымет, и не перестанешь слышать и видеть жизнь, то и живи! Так?.. Ну, дай лапку!
Лида протянула ему руку, и в ее робком, женственном движении была детская благодарность.
– Ну вот так… Славная у тебя ручка! Лида улыбнулась и молчала.
Не слова Санина подействовали на нее. В ней самой была огромная, упорная и смелая жизнь, и минута молчания и слабости только натянула ее, как струну. Еще одно движение – и струна бы порвалась, но движения этого не было, и вся душа ее зазвучала еще стройнее и звучнее дерзостью, жаждой жизни и бесшабашной силой. С восторгом и удивлением, в незнакомой ей бодрости, Лида смотрела и слушала, каждым атомом своего существа улавливая ту же могучую радостную жизнь, которая шла вокруг, в свете солнца, в зеленой траве, в бегущей пронизанной насквозь светом воде, в улыбающемся спокойном лице брата и в ней самой. Ей казалось, что она видит и чувствует в первый раз.
«Жить!» – оглушительно и радостно кричало в ней.
– Ну вот и хорошо, – говорил Санин, – я помогу тебе в борьбе в трудное время, а ты меня за это поцелуй, потому что ты красавица!
Лида молча улыбнулась, и улыбка была загадочная, как у лесной девы. Санин взял ее за талию и, чувствуя, как в его мускулистых руках вздрагивает и тянется упругое теплое тело, крепко и дерзко прижал ее к себе.
В душе Лиды делалось что-то странное, но невыразимо приятное: все в ней жило и жадно хотело еще большей жизни, не отдавая себе отчета, она медленно обвила шею брата обеими руками и, полузакрыв глаза, сжала губы для поцелуя. И чувствовала себя неудержимо счастливой, когда горячие губы Санина долго и больно ее целовали. В это мгновение ей не было дела до того, кто ее целует, как нет дела цветку, пригретому солнцем, кто его греет.
«Что же это со мной, – думала она с радостным удивлением, – ах, да… я хотела зачем-то утопиться… как глупо!.. Зачем?.. Ах, как хорошо… ну, еще, еще… вот я сама целую… Ах, как хорошо… и все равно кто… Только бы жить».
– Ну вот… – сказал Санин, выпуская ее. – Все, что хорошо, хорошо… и ничему больше не надо придавать значения!
Лида медленно поправляла волосы, глядя на него со счастливой и бессмысленной улыбкой. Санин подал ей зонтик и перчатку, и Лида сначала удивилась отсутствию другой, а потом вспомнила и долго тихо смеялась, припоминая, каким громадным и зловещим казалось ей ровно ничего не значащее утопление перчатки.
«И так все!» – думала она, идя с братом по берегу и подставляя выпуклую грудь горячему солнечному свету.
XX
Новиков сам отворил дверь Санину и, увидев его, насупился. Ему было тяжело все, что напоминало Лиду и то непонятно прекрасное, что разбилось у него в душе, как тонкая ваза.
Санин заметил это и вошел, примирительно и ласково улыбаясь. В комнате Новикова было грязно и разбросано, как будто вихрь прошел по ней, заметя пол бумажками, соломой и всяким хламом. Без всякого толку наваленные на кровати, стульях и выдвинутых ящиках комода, пестрели книги, белье, инструменты и чемоданы.
– Куда? – с недоумением спросил Санин.
Новиков, стараясь не смотреть на него, молча передвигал на столе какие-то мелочи.
– Еду, брат, на голод… бумагу получил… – неловко и сердясь на себя за это, ответил он.
Санин посмотрел на него, потом на чемодан, потом опять на него и вдруг широко улыбнулся. Новиков промолчал, машинально пряча вместе со стеклянными трубками сапоги. Ему было больно, и чувствовал он полное тоскливое одиночество.
– Если ты будешь так укладываться, – заметил Санин, – то приедешь и без инструментов, и без сапог.
– А… – произнес Новиков, мельком взглянув на Санина, и его глаза, полные слез, сказали: «Оставь меня… видишь, мне тяжело!»
Санин понял и замолчал.
В окно уже плыли задумчивые летние сумерки, и над легкой зеленью сада потухало ясное, чистое, как кристалл, небо.
– А по-моему, – начал Санин, помолчав, – чем ехать тебе черт знает куда, лучше бы тебе на Лиде жениться!
Новиков неестественно быстро повернулся к нему и вдруг весь затрясся.
– Я тебя попрошу… оставить эти глупые шутки! – звенящим голосом прокричал он.
Звук его голоса улетел в задумчивый прохладный сад и странно прозвенел под тихими деревьями.
– Чего ты взъелся? – спросил Санин.
– Послушай… – хрипло произнес Новиков, и глаза у него сделались круглые, а лицо стало совсем не похоже на то доброе и мягкое лицо, которое знал Санин.
– А ты станешь спорить, что женитьба на Лиде не счастье? – весело смеясь одними уголками глаз, спросил Санин.
– Перестань! – взвизгнул Новиков, шатаясь, как пьяный, бросился к Санину, схватил тот же нечищеный сапог и с неведомой ему силой взмахнул им над головой.
– Тише ты, черт! – сердито сказал Санин, невольно отодвигаясь.
Новиков с отвращением бросил сапог и остановился перед ним, тяжело дыша.
– Это меня-то старым сапогом! – укоризненно покачал головой Санин. Ему было жаль Новикова и смешно все, что тот делал.
– Сам виноват… – сразу слабея и конфузясь, возразил Новиков.
И сейчас же почувствовал нежность и доверие к Санину.
Тот был такой большой и спокойный, и Новикову, точно маленькому мальчику, захотелось приласкаться, пожаловаться на то, что его так измучило. Даже слезы выступили у него на глазах.
– Если бы ты знал, как мне тяжело! – сказал он прерывисто, делая усилия горлом и ртом, чтобы не заплакать.
– Да я, голубчик, все знаю, – ласково ответил Санин.
– Нет, ты не можешь знать! – доверчиво возразил Новиков, машинально садясь рядом. Ему казалось, что его состояние так исключительно тяжело, что никто не в силах понять его.
– Нет, знаю… – сказал Санин, – хочешь, побожусь!.. Если ты больше не будешь кидаться на меня со старым сапогом, так я тебе это докажу. Не будешь?
– Да… Ну прости, Володя, – конфузливо пробормотал Новиков, называя Санина по имени, чего никогда не делал.
Санину это понравилось, и оттого желание помочь и все уладить сделалось в нем еще сильнее.
– Слушай, голубчик, будем мы говорить откровенно, – заговорил он, ласково положив руку на колено Новикова, – ведь ты и ехать собрался только потому, что Лида тебе отказала, а тогда, у Зарудина, тебе показалось, что это Лида пришла.
Новиков понурился. Ему казалось, что Санин расковыривает в нем свежую, нестерпимо болезненную рану.
Санин посмотрел на него и подумал: «Ах ты, добрая глупая животная!»
– Я тебя не стану уверять, – продолжал он, – что Лида не была в связи с Зарудиным, я этого не знаю… не думаю… – поспешно прибавил он, заметив страдальческое выражение, промелькнувшее по лицу Новикова точно тень пролетевшей тучки.
Новиков поглядел на него со смутной надеждой.
– Их отношения начались так недавно, – пояснил Санин, – что ничего серьезного быть не могло. Особенно если принять во внимание характер Лиды… Ты ведь знаешь Лиду.
Перед глазами Новикова встала Лида, такая, какою он ее знал и любил: стройная гордая девушка, с большими, не то нежными, не то грозящими глазами в холоде чистоты, точно в ледяном ореоле. Он закрыл глаза и поверил Санину.
– Да если между ними и был обыкновенный весенний флирт, то теперь все это, очевидно, кончено. Да и какое тебе дело до маленького увлечения девушки, еще свободной и ищущей своего счастья, когда сам ты, даже не роясь в памяти, конечно, вспомнишь десятки таких увлечений, и даже гораздо хуже.
Новиков повернулся к нему, и от доверия, переполнившего его душу, глаза его стали светлы и прозрачны. В душе его зашевелился живой росток, но такой слабый, каждую минуту готовый исчезнуть, что он сам боялся неосторожным словом или мыслью убить его.
– Знаешь, если бы я… – Новиков но договорил, потому что сам не мог оформить того, что хотел сказать, но почувствовал, как к горлу подступают сладкие слезы умиления своим горем и своим чувством.
