Михаил Арцыбашев - Санин (сборник)
Потом отвел Лиду к плетню, посадил на перелаз и с недоумением оглянулся.
«Что ж мне теперь с нею делать?» – подумал он.
Но Лида сейчас же пришла в себя и, бледная, растерянная и слабая, точно надломленная, горько и неудержимо заплакала.
– Боже мой, Боже! – всхлипывая, как ребенок, проговорила она.
– Глупая ты! – нежно и жалостливо возразил Санин. Лида не слыхала его, но когда Санин сделал движение, она судорожно и крепко ухватилась за его руку и зарыдала еще громче.
«Что я делаю! – с ужасом подумала она. – Нельзя плакать, надо обратить все в шутку… он догадается!»
– Ну, чего ты страдаешь! – мягко гладя ее по плечам, говорил Санин, и ему было приятно говорить так ласково и нежно.
Лида робко, из-под края шляпы, совсем по-детски снизу вверх взглянула ему в лицо и притихла.
– Я ведь все знаю, – говорил Санин, – давно знаю… всю эту историю…
Хотя Лида знала, что многие догадываются о ее связи, но все-таки, как будто Санин ударил ее по лицу, дернулась от него всем своим гибким телом, и ее широко раскрытые, моментально высохшие глаза, с красивым ужасом прекрасного затравленного животного, скосились на брата.
– Ну, чего ты еще!.. Точно я тебе на хвост наступил! – добродушно усмехнулся Санин, с удовольствием взял ее за круглые мягкие плечи, пугливо дрожащие под его пальцами, и опять посадил на плетень, Лида покорно села в прежнюю надломленную позу.
– Что тебя, собственно, так огорчило? – спросил Санин. – То, что я все знаю? Так неужели же ты, отдавшись Зарудину, была такого скверного мнения о своем поступке, что даже боишься признаться в нем?.. Вот не понимаю!.. А то, что Зарудин не женился на тебе, так это и слава Богу. Ты и сама знаешь теперь… да и раньше знала, что это человечек, хотя и красивый и для любви подходящий, но дрянной и подлый… Только и было в нем хорошего, что красота, но ею ты уже воспользовалась достаточно!
«Он мною, а не я… или и я… да!.. Господи, Господи!» – проносилось в горячей голове Лиды.
– Вот то, что ты беременна… – Лида закрыла глаза и глубоко втянула голову в плечи. – Это, конечно, скверно, – продолжал Санин мягким и негромким голосом, – во-первых, потому, что рожать младенцев – дело самое прескучное, грязное, мучительное и бессмысленное, а во-вторых, потому, и это главное, что люди тебя замучают… Лидочка, ты моя Лидочка! – с могучим приливом хорошего любовного чувства перебил сам себя Санин. – Никому ты зла не сделала, и если народишь хоть дюжину младенцев, то от этого никому, кроме тебя, беды не будет!
Санин помолчал, задумчиво покусывая ус и скрестив на груди руки.
– Я бы тебе сказал, что надо делать, но ты слишком слаба и глупа для этого… У тебя не хватит ни дерзости, ни смелости… Но и умирать не стоит. Посмотри, как хорошо… Вон как солнце светит, как вода течет… Вообрази, что после твоей смерти узнают, что ты умерла беременной; что тебе до того!.. Значит, ты умираешь не оттого, что беременна, а оттого, что боишься людей, боишься, что они не дадут тебе жить. Весь ужас твоего несчастия не в том, что оно – несчастие, а в том, что ты ставишь его между собой и жизнью и думаешь, что за ним уже нет ничего. А на самом деле жизнь остается такою, как и была… Ты не боишься тех людей, которые тебя не знают, а боишься, конечно, только тех, кто к тебе близок, и больше всего тех, которые тебя любят и для которых твое впадение, потому только, что оно произведено не на брачной кровати, а где-нибудь, в лесу на траве, что ли, будет ужасным ударом. Но они ведь не поступятся перед тем, чтобы наказать тебя за грех твой, так что ж и тебе в них?.. Они, значит, глупы, жестоки и плоски, что же ты мучаешься и хочешь умереть ради глупых, плоских и жестоких людей?..
Лида медленно подняла на него спрашивающие большие глаза, и в них Санин увидел искорку понимания.
– Что же мне делать… что делать? – с тоской проговорила она.
– У тебя два исхода: или избавиться от этого ребенка, никому на свете не нужного; рождение которого, кроме горя, ты сама видишь, никому в целом свете не принесет ничего…
Темный испуг показался в глазах Лиды.
– Убить существо, которое уже поняло радость жизни и ужас смерти – жестоко, убить же зародыш, бессмысленный комочек крови и мяса…
Странное чувство было в Лиде: сначала острый стыд, такой стыд, точно ее всю раздели донага и рылись грубыми пальцами в самых тайниках ее тела. Ей было страшно взглянуть на брата, чтобы они оба не умерли от стыда. Но серые глаза Санина не мигали, смотрели ясно и твердо, голос не дрожал и был спокоен, как будто произносил самые простые, ничем не отличающиеся от всяких других слова. И под неуклонностью этих слов стыд расползся, потерял силу и как бы даже смысл. Лида увидела глубокое дно слов этих и почувствовала, что в ней самой нет уже ни стыда, ни страха. Тогда, испугавшись дерзкой мысли своей, она с отчаянием схватилась за виски, как крыльями испуганной птицы взмахнув легкими рукавами платья.
– Не могу… не могу я! – перебила она. – Может быть, это и так, может быть… но я не могу… это ужасно!
– Ну не можешь, ну что ж… – становясь перед нею на колени и тихо отрывая ее руки от лица, сказал Санин, – тогда будем скрывать… Я сделаю так, что Зарудин уедет отсюда, а ты… выйдешь ты замуж за Новикова и будешь счастлива… Я ведь знаю, что если бы не явился этот красивый жеребец офицер, ты полюбила бы Новикова… к тому шло…
При имени Новикова что-то светлое и милое ярким лучом промелькнуло в душе Лиды. Оттого, что Зарудин сделал ее такою несчастной и оттого, что она чувствовала, что Новиков не сделал бы, Лиде на одну секунду показалось, будто все это было простой и поправимой ошибкой и в ней ничего нет ужасного: сейчас она встанет, пойдет, что-то скажет, улыбнется, и жизнь опять развернется перед нею всеми своими солнечными красками. Опять ей можно будет жить, опять любить, только гораздо лучше, крепче и чище. Но сейчас же она вспомнила, что это невозможно, что она уже грязна, измята недостойным, бессмысленным развратом.
Необычайно грубое, мало ей известное и никогда не произносимое слово вынырнуло в ее памяти. Этим словом, как тяжкой пощечиной, она заклеймила себя с больным наслаждением, и сама испугалась.
«Боже мой… Но разве это так, разве я такая?.. Ну да, ну да… такая, такая… Вот тебе!..»
– Что ты говоришь! – с отчаянием прошептала она брату, мучительно стыдясь своего звучного и прекрасного, как всегда, голоса.
– А что же? – спросил Санин, сверху глядя на ее красивые спутанные волосы над склоненной белой шеей, по которой двигался легкий золотой налет солнечного света, проскользнувшего между листьями.
Ему вдруг просто стало страшно, что не удастся уговорить ее, и эта красивая, солнечная, молодая женщина, способная дать счастье многим людям, уйдет в бессмысленную пустоту.
Лида беспомощно молчала. Она старалась подавить в себе желанную надежду, которая, против воли, овладевала всем дрожащим телом ее. Ей казалось, что после всего случившегося стыдно не только жить, но даже желать жизни. Но могучее, полное солнца молодое тело отталкивало эти уродливые слабые мысли, точно яд, не желая признать своими калеченых недоносков.
– Что же ты молчишь? – спросил Санин.
– Это невозможно… Это было бы подло, я…
– Оставь ты, пожалуйста, этот вздор… – с неудовольствием возразил Санин.
Лида опять скосила на него полные слез и тайных желаний красивые глаза.
Санин помолчал, поднял какую-то веточку, перекусил ее и бросил.
– Подло, подло… – проговорил он. – Вон тебя страшно поразило то, что я говорил… А почему? Ни ты, ни я на этот вопрос определенного ответа не дадим… А если и дадим, то это будет не ответ! Преступление? Что такое преступление! Когда во время родов матери грозит смерть, разрезать на части, четвертовать, раздавить голову стальными щипцами уже живому, готовому закричать ребенку – это не преступление!.. Это только несчастная необходимость!.. А прекратить бессознательный, физиологический процесс, нечто, еще не существующее, какую-то химическую реакцию, – это преступление, ужас!.. Ужас, хотя бы от этого так же зависела жизнь матери, и даже больше чем жизнь – ее счастье!.. Почему так? Никто не знает, но все кричат браво! – усмехнулся Санин. – Эх, люди, люди… создадут вот так себе призрак, условие, мираж и страдают. А кричат: человек – великолепно, важно, непостижимо! Человек – Царь! Царь природы, которому никогда царствовать не приходится: все страдает и боится своей же собственной тени!
Санин помолчал.
– Да, впрочем, не в том дело. Ты говоришь – подло. Не знаю… может быть. Но только, если сказать о твоем падении Новикову, он перенесет жестокую драму, может быть, застрелится, но любить тебя не перестанет. И он будет сам виноват, потому что будет бороться с теми же самыми предрассудками, в которые официально не верит. Если бы он был действительно умен, он не придал бы никакого значения тому, что ты с кем-то спала, извини за грубое выражение. Ни тело твое, ни душа твоя от этого хуже не стали… Боже мой, ведь женился бы он на вдове, например! Очевидно, дело тут не в факте, а в той путанице, которая происходит у него в голове. А ты… Если бы человеку было свойственно любить один только раз, то при попытке любить во второй ничего бы не вышло, было бы больно, гадко и неудобно. А то этого нет. Все одинаково приятно и счастливо. Полюбишь ты Новикова… А не полюбишь, так… уедем со мной, Лидочка! Жить можно везде!..
