Вся вселенная TRANSHUMANISM INC.: комплект из 4 книг - Виктор Олегович Пелевин
Девчата захлопали в ладоши.
Рыба улыбнулась – и сделала очаровательный подводный книксен, полный неги и невесомости.
– Здравствуйте, дорогие слушательницы, – начала она. – Сегодня у нас будут чтения, в которых для меня очень много личного.
Когда Рыба говорила, ее рот двигался самым естественным образом, и вокруг него не возникало никаких пузырей. Голос у нее был мелодичный и глубокий. Он разлетался над залом без всякого бульканья.
– Поэтому заранее прошу извинить, если меня охватят сильные эмоции, и на моих глазах выступят слезы…
Интересно, подумал я, как она это сделает под водой? Может, слезы подкрасят? Но выйдет некрасиво. Наверно, фигура речи. Впрочем, решили же вопрос с голосом. Может, и тут что-то изобретут.
– Сегодня я отвечу на вопрос, заданный во время нашей последней встречи, – продолжала Рыба. – Почему мое литературное прозвище, заменившее мне настоящее имя – Рыба? Похвастаюсь перед вами. Это подарок хорошо известного вам Германа Азизовича ШарабанМухлюева, сделанный века назад. Он посвятил мне эссе под таким названием. Немного среди нас найдется подобных счастливчиков, верно?
Над залом пролетел одобрительный гул.
– Именно после публикации этого эссе меня начали называть Рыбой. И в конце концов я приняла это имя, подаренное классиком…
Шум в зале стал громче, и Рыба дождалась, пока он стихнет.
– Трудно поверить, но я лично общалась когда-то с двумя, как мне представляется, важнейшими столпами нашей национальной культуры – Германом Шарабан-Мухлюевым и Варварой Цугундер. Вот как долго я живу на свете. Но сказать про них что-то новое, яркое и отсутствующее в их официальных биографиях я не могу. Дело в том, что наши пути с Варварой разошлись раньше, чем она встала на путь революционного насилия. А потом я, как и многие баночные долгожители, сделала себе так называемую подтяжку ума, то есть коррекцию памяти. Я убрала личные воспоминания о Германе, о Варваре и о многом другом. Когда вам столько веков, мои милые, это единственный способ сохранить рассудок. Так спокойнее. Меня не терзает Мнемозина. Поэтому я могу смотреть на любые вершины духа спокойно и отстраненно, и ничто не мешает мне непредвзято воспринимать чужое творчество… Так что расспрашивать меня про личные обстоятельства великих людей не стоит. Я знаю ровно столько же, сколько вы.
Рыба смахнула подводную слезу, и я даже не успел удивиться тому, как элегантно и естественно это получилось.
– Это эссе Герман Азизович посвятил мне. Оно относится к его светлому, как я его называю, периоду. Поймите, это не значит, что я считаю его более поздний период темным. Нет. Но та классическая простота и легкость, за которую мы ценим раннего Шарабан-Мухлюева, в его позднем творчестве почти исчезла. И потому мне особенно волнительно, что луч этого волшебного фонаря упал в свое время на меня… Часто спрашивают – почему в эссе классик говорит о карбоновой музыке? Герман Азизович всегда вдохновлялся музыкой. В ранний период она наводила его на мысли о вечном. В поздние годы она давала ему повод для социальной критики, часто едкой и горькой. Я понимаю, конечно, важность социального анализа. Но все же с ранним Шарабан-Мухлюевым от нас ушло что-то светлое и чистое. Поэтому…
Голос Рыбы задрожал, но она справилась с собой.
– Поэтому я с огромным волнением и любовью читаю вам сегодня ранний шедевр классика. Итак, Герман Азизович Шарабан-Мухлюев. Эссе «Рыба»…
В руках у Рыбы появилась бумажная распечатка. Она вполне органично смотрелась под фальшивой водой. Рыба прокашлялась – и начала чтение.
РЫБА
Когда-то давно мне нравилась одна песня – «The Riddle». Ее сочинил Nik Kershaw, а потом пел Gigi D’Agostino (пожалуй, даже лучше, чем автор). Эту мелодию передирали, перевирали и пускали в качестве дополнительного мелодического кольца в своих треках отечественные умельцы, не желавшие тратиться на аранжировки.
Песня трогала душу.
Текст «The Riddle» был интересным. Первые три строчки выглядели готовым японским стихотворением-хокку:
I got two strong arms,
Blessings from Babylon.
Time to carry on and try[31].
После них можно было бы не говорить ничего вообще. Но автор тем не менее говорил – много, загадочно и довольно путано. Про какие-то грехи и фальшивые тревоги, бесстрашную Америку и так далее. Текст казался странно неотшлифованным, словно был на самом деле шифром.
Самым ярким и запоминающимся образом был такой: возле реки растет дерево, рядом с ним в земле есть дыра, и какой-то человек из Арана ходит в ней по кругу. Его ум – маяк, сияющий сквозь покрывало ночи. По неизвестной причине в мире есть истинное и ложное, но этот старик ни с кем не будет ссориться из-за тебя.
Этот «old man of Aran» получился ну совершенно живым. А дальше опять начинался калейдоскоп многозначительных таинственных слов, иногда весьма поэтичных (seasons of gasoline and gold, а bluebird singing on the blackbird hill[32] и так далее). В следующем куплете опять появлялся этот аранец, продолжал ходить по кругу в своей дыре, и снова светил во мраке его ум.
Я догадался, кто этот старичок: Бог. Река рядом – Небесный Евфрат, возле нее растет Дерево Жизни. То, что он назвал себя аранцем, было милым. В Ирландии есть острова с таким названием. Конечно, он и Ирландец тоже – если ему угодно выделить один из своих многочисленных аспектов. Иногда он такое любит.
Это ведь и есть, в сущности, его работа – ходить по кругу и крутить, крутить себе на потеху волшебную мельницу своего ума, то есть наш мир. Все эти сезоны бензина и золота и прочие бесстрашные америки – и есть то самое, что размалывает мельница и разносит вокруг Черной Дыры, где прячется Бог.
Эта мельница – вернее, ее продукт – и есть причина, по которой мы не можем его найти. В нас летят обманки, постоянно возникающие вокруг обиталища Ирландца. Концепции, умопостроения, слепленные из слов образы заполняют пространство идей, вонзаются в нас – и сразу же заполняют собой все наше сознание.
Сами по себе они – ничто. И даже присобачены друг к другу как-то криво и подозрительно, что бросается в глаза с первого же знакомства с шарадой. Но, попадая в нас, они становятся рвами, неприступными стенами, непроходимыми чащами, высоченными горами. На самом деле это просто тепловые ловушки
