Что видно отсюда - Марьяна Леки
— О, — сказал Фредерик, потому что я ударила его этой дверью по лбу.
— Извини, — сказала я, — но мне еще нужен твой номер телефона.
Я улыбнулась Фредерику, потому что я действительно впустила в себя мир и потому что одно это было уже ни с чем не сравнимо; мне казалось почти безразличным, если мир сейчас скажет мне: «Пошла к чертям».
Фредерик потирал лоб.
— Звонить по телефону — это так сложно, — сказал он. — Мы, собственно, никогда никому не звоним.
— Все равно дай мне его, — настаивала я.
Он улыбнулся:
— Какая ты упорная, — сказал он, а этого мне еще никто никогда не говорил. Он достал из кармана ручку — Есть куда записать?
— Нет, — я протянула ему руку: — Записывай сюда.
— Одной ладошки не хватит, — сказал Фредерик.
Я вывернула руку другой стороной, Фредерик взял меня за запястье и записал номер на внутренней стороне предплечья. Ручка щекотала кожу, Фредерик писал и писал, номер тянулся от основания ладони чуть ли не до локтя. А телефонные номера, известные мне, были почти все четырехзначные.
— Спасибо, — сказала я, — вот теперь тебе уже точно пора.
— Тогда до свидания, — сказал Фредерик, повернулся и закрыл дверь.
— Идем, Аляска, — позвала я, и, когда мы уходили, когда мы ушли довольно далеко от Дома самоуглубления, дверь снова открылась.
— Луиза, — окликнул Фредерик, — а что, собственно, такое окапи?
Я обернулась.
— Окапи — это ошибка природы, нелепое животное, живущее в тропических лесах, — крикнула я. — Это последнее крупное млекопитающее, открытое человеком. Оно выглядит как смесь зебры, тапира, косули, жирафа и мыши.
— Никогда не слышал, — крикнул Фредерик.
— Пока, — крикнула я.
Дверь закрылась, и я поклонилась Аляске — за отсутствием другой публики; я поклонилась как Мартин после того, как победно выжал палку. Как-никак я успела вставить в дверь носок ступни. Как-никак я просветила Фредерика насчет животного, после которого уже никто не мог появиться.
Мы с Аляской всю дорогу до нашей деревни бежали бегом. Оптик и Сельма, сидевшие на крыльце нашего дома, вскочили и побежали нам навстречу.
— Наконец-то ты явилась, — кричали они. — Слава Богу, и где тебя только носило?
И Аляска молчала, и я молчала тоже, потому что я запыхалась.
Когда Сельма и оптик как следует поздоровались с Аляской, они подняли головы ко мне:
— Что это с тобой? — спросила Сельма, потому что вид у меня был такой, будто я в последний момент вырвала Аляску из рук преступников, которые чуть было не превратили ее в подопытное животное, а меня переработали неизвестно во что.
— Он монах, — сказала я. — Буддийский монах. Он живет в Японии.
— Кто? — спросил оптик.
— Минутку, — перебила нас Сельма, потому что был вторник и на лугу у опушки леса показалась косуля. Сельма к этому времени разрешала Пальму все, но только не косулю. Это уже много лет была совсем не та, прежняя косуля, роль прежней косули давно уже взяла на себя другая косуля, но это, в отличие от замены актеров в сериале, Сельме было безразлично. Она пошла к гаражу, открыла дверь и с грохотом снова ее захлопнула. Косуля метнулась и исчезла, Сельма вернулась и села рядом с оптиком на ступеньку. Оба смотрели на меня выжидательно, как будто я объявила им, что расскажу сейчас стихотворение.
— Так кто же? — спросил оптик.
Я рассказала про монахов, которые выломились из чащи, про монаха посередине, которым был Фредерик, про Гессен и про Японию и про то, что я в последний момент успела всунуть ступню в дверь Дома самоуглубления. Все это я рассказывала на одном дыхании, как будто все еще продолжала свой бег — на месте.
— Но что делают буддийские монахи из Японии в наших местах? — спросил оптик.
— Медитацию ходьбой, — торжественно ответила я.
Я предъявила им обоим мое предплечье, как пациенты подставляли раньше руку моему отцу, чтобы он взял кровь.
— Надо переписать номер, пока он не стерся. Вы когда-нибудь видели такой длинный номер телефона?
— Чем длиннее номер, тем дальше от нас тот, кому он принадлежит, — рассудила Сельма.
Мы пошли в дом и сели за кухонный стол. Оттого, что Сельма так рада была снова видеть Аляску, она взяла ее к себе на колени. Никто ни разу не брал ее на колени с тех пор, как она выросла; Сельма совсем потерялась позади Аляски.
Оптик, сидя рядом со мной, достал из нагрудного кармана рубашки перьевую авторучку и надел очки. Я положила перед ним на стол свое предплечье, и оптик принялся переписывать цифры на листок. Это длилось долго.
— Этот номер наверняка выдаст очень красивую мелодию, — сказал оптик.
Сельма недавно устранила телефонный аппарат с наборным диском, теперь у нее был новый, с кнопками, каждая из которых издавала свой писк.
— Да, вероятно, «Свадебный марш», — сказала Сельма из-за Аляски.
Оптик управился и подул на чернила, чтобы они не размазались.
— Спасибо, — сказала я, встала и прикрепила листок к доске для записок над холодильником.
Мы с оптиком стояли перед этим телефонным номером, как раньше стояли перед вокзалом, когда оптик объяснял мне и Мартину часы и сдвиг во времени между часовыми поясами.
— Ну, не знаю, — сказала Сельма, все еще скрытая позади Аляски; это выглядело так, будто Аляска стала чревовещать. — А поближе что, никого не нашлось? Вот Нетте, например, из твоего училища?
— К сожалению, нет, — сказала я.
Новый телефонный аппарат зазвонил. Я подбежала и сняла трубку, и я знала, что это звонит мой отец, еще до того, как он успел сказать:
— Алло, связь, к сожалению, очень плохая.
— Я его нашла, папа, — сказала я. — Собаку тоже.
Я хотел бы услышать, как чувствует себя Аляска
Когда безоговорочно хочешь кому-нибудь позвонить и так же безоговорочно боишься этого, то вдруг замечаешь, как много есть на свете телефонов. Новенький с иголочки кнопочный телефон в гостиной Сельмы, а в квартире на втором этаже элегантный, узкий телефон моей матери. Телефон был в служебной комнате оптика, был окутанный в охотничье-зеленый бархат телефон на приставном столике
