Что видно отсюда - Марьяна Леки
— Вы должны непременно ее найти, — сказал мой отец, насколько могла понять Сельма при такой плохой связи, и что он обязательно еще позвонит вечером. Теперь я так и видела перед собой, как Сельма ему скажет, что мы обыскались Аляску, искали всюду, но нигде не нашли. Я так и видела перед собой отца — где-то далеко в телефонной будке, с плохой связью, в которой он ничего не мог расслышать, кроме «всюду» и «нигде».
— Идите-ка вы домой, — сказала я, — а я еще немножечко поищу.
Назад я шла не деревнями, а вдоль края леса. Постепенно темнело. Когда я очутилась на ульхеке, на том лугу, где Сельма стояла в своих снах рядом с окапи, из-за стволов деревьев разом выступили трое мужчин. Они возникли так неожиданно и бесшумно, будто вышли не из леса, а из Ниоткуда.
Я остановилась. Мужчины были с бритыми наголо черепами, в черных монашеских кимоно и сандалиях. Трое монахов выломились из подлеска. Даже внезапный окапи не мог бы оказаться здесь настолько неуместным.
Монахи сосредоточенно смотрели себе под ноги. Когда они, наконец, подняли головы — в нескольких шагах от меня, — то заметили меня и остановились.
Они стояли передо мной в ряд. Это выглядело как очная ставка в Месте преступления, когда за отражающим стеклом выстраивают людей, среди которых свидетель должен опознать подозреваемого в преступлении. Чтобы затруднить свидетелю опознавание, все выстроенные чем-то похожи друг на друга. «Преступник был в черном монашеском кимоно, — сказал бы в данном случае свидетель, — ис дружелюбной улыбкой».
— Добрый вечер, — сказал монах, стоящий посередине. — Мы не хотели вас напугать.
Я не была напугана, и только теперь, когда средний монах это произнес, я испугалась, словно свидетель, без сомнений опознавший преступника. У меня закружилась голова, я сделала шаг вправо — не потому, что меня что-то подбивало снаружи или изнутри, а потому, что, когда монах, стоявший посередине, сказал «Добрый вечер», я догадалась, что он одним движением перевернет всю мою неохватную жизнь.
Я всегда считала, что ничего такого нельзя заранее предчувствовать, но здесь, на ульхеке, я заметила, что все-таки можно.
— Что вы здесь делаете? — спросила я, потому что это был соразмерный вопрос к тому, кто подступается к моей жизни.
— Медитация ходьбой, — сказал монах. — У нас только что было заседание вон в той деревне, — он показал себе за спину, это означало «за лесом», — в доме с этим достославным названием.
— Дом самоуглубления, — подсказала я.
Одна вдова в соседней деревне несколько лет назад переоборудовала свой дом в резиденцию для гостей и сдавала его чаще всего на выходные группам терапии. Когда я была еще ребенком, в моду вошла крикотерапия. Иногда мы с Мартином захаживали в соседнюю деревню, и из Дома самоуглубления слышались пронзительные крики, а рольставни всех окружающих домов были опущены. Мы с Мартином находили все это веселым и кричали в ответ так громко, как только могли, пока какой-то отчаявшийся местный житель не вышел из своего дома и не сказал: «Вот только вас еще не хватало».
— А вы? — спросил монах посередине.
Он еще был тогда «монах посередине», у него еще не было имени, он еще мог оказаться Йорном или Сигурдом, что было бы неудачно перед лицом того еще не свершившегося факта, что в следующие годы мне придется семьдесят пять тысяч раз произносить это имя и сто восемьдесят тысяч раз повторять его мысленно.
— Я ищу Аляску, — сказала я.
Один из монахов начал посмеиваться, он был приблизительно в возрасте, какого к этому времени достиг крестьянин Хойбель.
— Это метафора? — спросил монах посередине.
— Нет, — сказала я, но потом подумала про моего отца и доктора Машке. — Да, — сказала я, — это и метафора тоже. Но в первую очередь это собака.
— Когда она убежала?
— Я думаю, прошлой ночью, — сказала я, потому что время расплывчато, потому что больше уже не знаешь точно, что значит прошлая ночь и что будущая, когда догадываешься, что жизнь вот-вот перевернется.
Монах посередине посмотрел на древнего монаха, тот кивнул.
— Мы вам поможем, — сказал он после этого.
— Искать собаку? — спросила я, потому что в размытое время становишься тугодумом.
— Вот именно, найти собаку, — сказал монах.
— Искать, — поправила я.
— Найти, — настаивал он.
— Это приблизительно одно и то же, — заметил древний монах.
— Вы буддийские монахи, — сказала я, и все трое кивнули, как будто это был ответ на вопрос викторины с дорогостоящими призами.
— А как выглядит ваша собака? — спросил древний монах.
— Большая, серая и старая, — сказала я.
— Хорошо, — сказал древний монах, — мы рассредоточимся.
Он развернулся и пошел прямиком назад, в лес. Второй монах повернул направо. Тот монах, который был монахом посередине, скользнул ладонью по моему плечу и улыбнулся мне. Его глаза были очень голубые, почти бирюзовые. «Голубые, как Мазурские озера», — скажет потом Сельма. «Голубые, как средиземноморская синь под средиземноморским солнцем», — скажет потом Эльсбет. «Это скорее цианисто-кобальтовая, синеродная голубизна, если быть точным», — скажет оптик. «Голубые они и есть голубые», — скажет Марлиз.
— Хотите, пойдем вместе? — спросил он. — Меня, кстати, зовут Фредерик.
Мы шли рядом, мы смотрели во все стороны, и снова и снова я поглядывала на Фредерика краем глаза, как Сельма во сне смотрела на окапи. Фредерик был рослый, он закатал рукава своего кимоно, руки у него оказались загорелыми, как будто он только что вернулся из летнего отпуска, на темной коже выделялись светлые волоски, и было ясно, что и на голове у Фредерика были бы светлые волосы, если бы он их не сбривал.
Мы долго ничего не говорили. Я лихорадочно соображала, о чем бы его спросить, но поскольку вопросов бывает слишком много, когда рядом с тобой по ульхеку вдруг идет буддийский монах, который собирается перевернуть твою жизнь, то все вопросы переклинивает, и ни один нельзя отделить от другого.
У Фредерика же, судя по его виду, не было никаких вопросов. Я думала, что у буддийских монахов, возможно, в принципе не бывает вопросов, но это оказалось не так.
