Николай Почивалин - Жил человек
- Будем, будем! Я знаю, что будем. А как? Говорю - глазком бы взглянуть!
- А ты закрой оба глаза, и увидишь - как, - посоветовал Михаил.
Люда послушалась, повернув к нему лицо, - чуть запрокинутое, лунное, с опущенным полукружьем ресниц, с губами, на которых была видна каждая тончайшая неж"
ная черточка, оно было и таким, каким Михаил всегда его знал, и почему-то таким, каким он никогда не представлял его; слабо и дивно голубела шея.
- Вот так!
Потеряв дыханпз, чувствуя, как его собственное лицо словно ошпарило кипятком, а сам он взлетает куда-то ввысь, Михаил нашел, отыскал эти губы своими, припал к ним, - они судорожно сжались и тут же доверчиво раскрылись навстречу сладостным, чистым, испуганным холодком. Дважды он целовал ее и прежде - когда она сидела в комнате отдыха за одной книгой украдкой коснувшись губами уха, вроде шепнув что-то; и - на бегу, после отбоя - замирая от ужаса, что либо дежурная воспитательница, либо кто из своих же увидит, - так, как сейчас, он поцеловал ее впервые.
- Пусти!.. - Люда, отталкивая, уперлась руками в грудь Михаила. Нельзя так... крепко!
- Можно! Можно! - ошалев от своей смелости, от какой-то крылатости, ликовал Михаил. - Почему нельзя?
- Так - нельзя.
- Почему? - допытывался Михаил, реагируя в своем ликовании только на запрет - нельзя и все в том же ликовании не замечая оговорки - так.
- Нельзя, и все. - Придя в себя, Люда рассмеялась, сослалась на самую высокую инстанцию, решения и советы которой обсуждению не подлежали: Сергей Николаич не велел!
- Сергей Николаевич? - поразился Михаил. - Ну да?
- Вот тебе и ну да! - Люда торжествовала, синие, сейчас почти черные глаза ее сияли так, словно в каждом из них было по звезде: сияли так ярко, лучисто и лукаво, что Михаил чуть было не потянулся к ней снова. - Когда ж он тебе это сказал?
- Когда уходили.
- Вот мужик! - теперь засмеялся и Михаил. - Мне бутерброды дал, а тебе, видишь, сказанул что-то! А почему все-таки нельзя?
- Когда-нибудь скажу, - снова рассмеявшись, пообещала Люда, почувствовав себя в эту минуту мудрей, чем ее славный лопоухий Мишка.
По мосту, постукивая разболтанными тесинами настила, шла машина, желтые, откидываемые фарами снопы света ощупывали дорогу, скользили и вдруг на повороте резко ударили по Михаилу и Люде - словно искали их.
Золотисто подрожав, луч вильнул в сторону; Люда, отведя от глаз руку, спросила:
- Интересно, что они подумали о нас?
- Позавидовали небось. Подумали: вот счастливые!
- Миш, а мы правда - счастливые?
- Конечно.
Неподвижная луна каким-то непонятным образом незаметно переместилась и поглядывала на Михаила и Люду не прямо, в упор, как недавно, а со стороны, справа; свет ее, кажется, стал еще чище, еще прозрачней. Теперь, когда Загорово - за их спиной - спало первым, самым глубоким сном и оттуда не доходило ни одного звука, тишина отчетливо доносила близкое слабое побулькивание воды; где-то неподалеку кроткая Загоровка обтекала камень либо корягу, тихонько дробя о них свою несильную струю. Наверное, это и есть счастье, размышляла Люда:
такая ночь, такая луна, это слабое побулькивание воды - когда вроде и в самой тебе вот так же бежит, звенит какой-то ручеек, эта, наконец, рука на твоих плечах, о которую - если чуть откинуть голову - можно украдкой потереться шеей, затылком... Словно решив сложную задачку, Люда удовлетворенно вздохнула и, опустив все доказательства, весь ход решения, вслух сказала ответ:
- Красиво как!..
- На всю жизнь!
Останется, запомнится, сохранится - на всю жизнь, - Михаил не досказал ни одного из этих слов, только подразумевая их, но Люда поняла, кивнула, согласившись; и сама сказала убежденно и не очень ясно, и Михаил также понял ее:
- Для этого он и отпустил нас.
- Наверно...
У каждого в жизни должна быть - была или будет - своя майская ночь. И вовсе неважно, на какую пору она придется и где встретят ее двое. Зимой ли, в городском сквере, где вокруг редких фонарей кружатся белые пушистые бабочки и садятся, тая, на ресницы, на горячие стыдливые губы. В августе ли, на селе, когда в садах пахнет антоновкой, а степной ветер приносит с полей сытый солодовый дух свежей стерни, обмолоченного хлеба, отдыхающей, только что перевернутой лемехами земли.
Или - как у Люды и Михаила - действительно в мае, на сухом замшелом бревне, у залитой жидким серебром мелкой Загоровки, что останется для них подороже всех иных рек и морей, которые им доведется еще увидеть.
Неважно, в какую пору выпадет такая ночь, ибо она - всегда - майская: начало их весны. Как в такую ночь - совершенно неважно, молчится либо говорится и о чем говорится, - потому что и молчание, и любые слова полны особого, двоим лишь понятного смысла, значения.
И - пусть дольше, как можно дольше длится этот единственный, неповторяющийся май!..
С ночью же меж тем что-то сделалось. Луна, совсем недавно яркая, потускнела - будто в ней привернули фитиль; свет ее стал слабее, его уже не хватало на все небо, и на востоке оно посерело. От воды, от песка потянуло прохладой, - теперь лежащая на плечах Люды рука Михаила не только обнимала, но и согревала ее. Рассказывая, куда и кто из девчонок надумал идти после десятилетки, Люда спохватилась:
- Миш, сколько сейчас времени?
- Часа два, - прикинул он. - Светает, похож.
- Ой, поздно как! Пойдем. - Люда вскочила, потянула за собой Михаила, он послушно поднялся. - А ведь скоро нам часы подарят. Хорошо, да?
- Плохо ли.
В детдоме у них существовал обычай: на праздничном вечере выпускникам дарили часы. И хотя, по существу, они сами зарабатывали их в течение года - на воскресниках, собирая металлолом и бумажную макулатуру, все равно это был подарок, который ждали и который берегли. Приезжавший недавно военный летчик Андрей Черняк, их воспитанник, носит такие, дареные часы, - а уж он-то мог купить себе любые, даже золотые.
- Мне маленькие, круглые хочется, - призналась Люда. - А тебе?
- А мне все равно. Лишь бы тикали!
Здесь, у реки, трава вдоль тропинки была мокрой, холодила ноги, носки туфель у Люды сразу потемнели.
- Смотри, роса! - удивилась она.
Михаил смешно посопел, смущенно сказал:
- И ты у меня тоже - как росинка!
Люда тихонько, от удовольствия рассмеялась, благодарно погладила парня по плечу; Михаил искоса поглядел на нее - уж не обиделась ли, чего смеется? - встретился с ее лучистым взглядом, успокоился, заодно отметив: чем больше светлело небо, тем синее становились у Люды глаза.
Странно было идти по совершенно пустым улицам:
пока они, все прибавляя да прибавляя шаг, миновали центр, навстречу попалось всего две живые души: пробежала - к чему-то сосредоточенно принюхиваясь в -не обратив на них ни малейшего внимания, бело-рыжая дворняга; да - неподалеку от универмага - прохаживался, сонно позевывая, молодой милиционер. Внимательно оглядев их, он вдруг сочувственно подмигнул. Люда весело фыркнула, Михаил, осмелев, помахал рукой.
Благополучно миновали лаз в заборе - доски за ними сошлись так, словно их и не раздвигали; крадучись, прошли под старыми липами к основному корпусу и отпрянули за угол: по двору, постукивая деревянной культей, к воротам, к своей будашке ковылял сторож дядя Вася.
- Чудно! - засмеявшись, шепнула Люда. - Сергей Николаича не боимся, а дядю Васю боимся.
- Так надо, - объяснил Михаил. - Сергей Николаич один и знает.
- Говорю: чуд...
Люда не успела досказать: Михаил поцеловал ее, - ойкнув, она прильнула к нему, и тут же оторвавшись, шлепнула его по руке.
- Да ну тебя!..
Входная дверь была не заперта. Тихонечко, постукивая по губам пальцами, - поддразнивая друг друга, - поднялись по лестнице; Люда юркнула влево, к своей комнате, Михаил поднялся выше, на свой этаж, и удивленно остановился. В коридоре было уже светло, и только в комнате дежурного горело электричество, роняя в дверной проем косой желтый клин. Шаг у Михаила стал совсем бесшумным.
Согнувшись, за письменным столом, положив на скрещенные руки большую седоватую голову, Сергей Николаевич спал, на полу у стула лежал упавший с плеч пиджак. Прямо над ним, выделяясь на голубом квадрате окна, нелепо горела голая, без козырька лампочка.
Почти не дыша, Михаил поднял с полу серый в рубчик пиджак, осторожно набросил, опустил его на плечи директора. На затылке у Сергея Николаевича блестела небольшая, с донышко стакана, пролысина, - непонятно от чего, у Михаила перехватило вдруг горло, непонятно откуда пришла, мелькнула мысль: как батя... На глаза попалась лежащая тут же на столе шариковая ручка, по белой кромке газеты, которой был застелен стол, крупно написал: "Все в порядке. Миша".
И, уже выходя, с силой, всей ладонью - чтобы не щелкнуть - придавил черный пластмассовый треугольничек выключателя.
11
Сушь как стояла, так и стоит.
