Николай Почивалин - Жил человек
Получше, пожалуй. Правильней... Гармоничней - вот самое подходящее. Хотя, наверно, больно уж по-книжному.
Нет?.. Понимаете, не было у нас белоручек - мы все умели. Не было слабых, хилых - насчет физвоспитания, спорта у нас толково поставлено. У нас даже - уж не знаю почему - очень отстающих не было. Нас тянули, и сами друг за дружкой тянулись, - потому, наверно...
И вот еще: на заводе, в цехе у нас, ребята есть, армию отслужили, родители - в полном комплекте. А в Москве - не были. Мы же, детдомовские, - все перебывали.
Как девятый класс кончишь, летом - в Москву, на экскурсию. Всю ее, за десять дней, - исходишь, переглядишь. Да к тому ж - дорога. Ездили на своей грузовой машине: навалим в кузов сена, и пошел! Туда - одна ночевка в пути и назад - одна. Да в разных местах чтоб.
Палатки поставим, костер, песни поем. Плохо разве?
- Очень хорошо, Михаил Иванович!
- На всю жизнь! С восьмого класса готовились, ждали, когда в девятый перейдешь и кончишь. А по области в какие экскурсии ходили! В Тарханах были. В Белинском - были. В Верхнем Аблязове - тоже были. Не все еще даже названия-то знают, а мы повидали. Ведь здорово это?
- Здорово, Михаил Иванович!
И тут я должен пояснить смысл наших восклицаний.
В Тарханах, что в ста километрах от Пензы, находится государственный музей-усадьба Михаила Юрьевича Лермонтова. Здесь, в имении его бабушки Арсеньевой, прошла половина его короткой жизни, и нет тут, кажется, ни одного уголка, что не был бы упомянут в его стихах.
Солнечные зеркала барских прудов, серебристый ландыш по сторонам тенистых троп, печальные огни деревень, кремнистый, блестящий под луной путь - все это отсюда, тархановское. Сюда, в тихий уголок природы, стремилась душа мятежного певца - сюда, по воле бабушки, привезли его из Пятигорска. Вечным сном спит он в глубине фамильного склепа, где в каменных нишах мерцают зажженные свечи; бесконечной чередой идут к нему люди, оставляют на тусклой свинцовой поверхности его последней домовины цветы; и - как хотелось ему - склонившись, шумит над ним, вечно зеленея, темный дуб... Заодно уж:
до сих пор лермонтовские дни поэзии проводили в Пятигорске, где поэта убили, ныне, восстановив справедливость, к нашему глубокому удовлетворению, их проводят и в Тарханах, в русском селе, где поэт жил и в которое он навсегда вернулся после рокового выстрела.
В восемнадцати километрах от Тархан, в бывшем уездном городе Чембаре, теперь - Белинском, расположен второй музей-усадьба; здесь, в небогатом деревянном доме с садом, в семье уездного лекаря рос ясноглазый отрок Виссарион - будущий великий критик, деятельность которого составила эпоху в развитии передовой русской мысли. А по другую, восточную сторону Пензы, примерно на таком же расстоянии от нее, как и до Белинского, есть село Верхнее Аблязово, в котором, считают, родился Радищев; местный колхоз, кстати, так и называется - "Родина Радищева". Здесь первый русский революционер пытливо, с горечью вглядывался в жизнь, отчего душа его страданиям человеческими уязвлена была; здесь, в домашней типографии, впервые были отпечатаны страницы его крамольного "Путешествия из Петербурга в Москву".
Такова она, наша пензенская земля, и( теперь вам понятно, отчего мы, пензенцы, с гордостью произносим эти названия - Тарханы, Чембар, Верхнее Аблязово. Причем перечень этот можно бы и продолжить...
- Хороша хозяйка, да? - входя, спрашивает Людмила Ивановна. - Бросила гостя, и заботушки нет!
Она щелкает выключателем - комнатные сумерки, как настороженно притаившаяся зверюга, стремительно и бесшумно прыгают на балкон; сама же комната, залитая ярким светом, - с двумя опорожненными пивными бутылками на столе, - кажется еще более пустой. Людмила Ивановна берет бутылки за самый конец горлышка, щепотью - как что-то неприятное, подлежащее немедленному удалению, уносит их; не слушая возражений, подает чай, сыр, печенье; на ходу задергивает марлевой занавеской окно и балконную дверь; приносит с кухни табуретку и садится наконец напротив - все это быстро, в темпе, эдакой сгусток энергии, живчик в сравнении со спокойным, сдержанным супругом. Летают над столом - разливая чай, что-то поправляя, передвигая ее округлые, открытые до плеч руки, цельно отлитые из чего-то смугло-золотистого; покачиваются, сопровождая каждое движение, светлые, коротко подрезанные волосы, перехваченные надо лбом синей, под цвет глаз, полоской ленты. Конечно, это я сам любуюсь молодой хозяйкой, но сдается мне, любуется своей воспитанницей - чуть прищурившись от яркого света, посеребрившего металлическую кайму рамки, и Сергей Николаевич Орлов.
- Я уж заодно кое-что и простирнула, - довольно сознается Людмила Ивановна; оглянувшись, словно действительно почувствовав на себе взгляд Орлова, спрашивает: - Вы все о нем разговаривали?
- О нем, - подтверждает Савин.
Синие глаза ее темнеют - от сожаления, что она, вероятно, что-то пропустила, и тут же, утешившись чем-то, светлеют - как тронутая лучом морская гладь.
- А он меня, знаете, как звал? - она спрашивает, чуточку торжествуя, потому что это относится только к ней одной: - Людашка-замарашка! В начальных классах я с чернилами никак не ладила. Всегда в кляксах ходила!
- Да ты и сейчас с ними не ладишь, - подтрунивает муж.
- Где? - Людмила Ивановна испуганно - да так смешно, что мы прыскаем, разглядывает, поворачивая, кисти рук. - Эх ты, болтушка! Один раз на третьем курсе тушью чертежи облила, - он все и помнит!
- Еще бы не помнил! Перечерчивать-то мне пришлось.
- И тоже - один раз. Да и то потому, что - горела!
Другие ребята всегда девчонкам чертили. Не то что ты!
Чудо как хорошо, как приятно наблюдать за такими шутливыми препирательствами молодых супругов, в которые они вкладывают и что-то еще, им двоим только и ведомое, сопровождая их быстрыми взглядами, милыми ужимками; хорошо и немного - может, поначалу неосознанно для себя грустновато: тебя-то на такие веселые ужимки уже недостает...
- А ты рассказывал, как он нас гулять отпускал? - Людмила Ивановна смотрит на мужа и пытливо и лукаво.
- Ну вот еще! - Брови Савина удивленно приподнимаются, по-юношески свежие скулы его слегка розовеют. - Кому это интересно!
- Эх ты! - упрекает Людмила Ивановна. - Может, в этом весь человек и есть.
- Ты думаешь? - заколебавшись, спрашивает Савип.
- Конечно.
И они рассказывают милую незамысловатую историю одной юношеской любви и о том, как бережно, с глубоким тактом отнесся к ней их названый отец; впрочем, говорит, главным образом, Людмила Ивановна, муж только помогает ей - чаще всего репликами и чаще всего, от смущения, шутливыми. Много позже, при изложении, история эта как-то совершенно случайно вылилась в самостоятельный рассказ - разумеется, несколько дополненный в каких-то деталях авторским воображением. А еще позже он был включен сюда - как очередная, десятая глава.
10
Коротко - чтобы не разбудить младших, укладываемых на час раньше, тренькнул звонок, сигнал отбоя для старших. Одиннадцать... Сергей Николаевич выложил из портфеля приготовленную на ночь книгу, выждал несколько минут и вышел в коридор.
Двери спален по обе стороны коридора, были уже прикрыты, за иными из них еще приглушенно бубнили, и лишь из двери комнаты отдыха падал свет. Или забыли выключить, или кто-нибудь замешкался, зачитался, - такие недолгие задержки нарушением не считались, большинство воспитателей, а прежде всех и сам Сергей Николаевич, никогда не стремились, чтобы дисциплина в детдоме была казарменной. Важен сам дух дисциплины, порядка, а не послушание оловянных солдатиков, - внушал он.
За длинным столом, в самом центре его, сидели Михаил Савин и Люда Шестнева, их выпускники, их "парочка" - как потихоньку и доброжелательно, сочувственно - Сергей Николаевич знал это - звали их работающие в детдоме женщины. Он невольно улыбнулся: позади ребят - по стене - было развернуто бархатное, с золотыми кистями переходящее Красное знамя облоно впечатление такое, что Михаил и Люда сидели в президиуме.
Если б, конечно, не так касались друг друга плечами.
Впрочем, когда он вошел, прогал между плечами сразу же возник.
- Читаете?
- Да так мы, - вскочив, честно и неопределенно признался Савин.
Люда - светловолосая, в белой кофточке с коротким рукавом и кармашком на груди - осталась сидеть, посматривая чуть смущенными синими глазами; выросла, похорошела их вчерашняя Людашка-замарашка!..
Сергей Николаевич взял со стола книгу - по отношению к ребятам она лежала, как говорится, вверх ногами, снова положил ее, уже правильно они, кажется, не заметили ни того, ни другого, - позвал:
- Миша, зайди ко мне. А Люда немножко подождет.
- Я уж тоже пойду. - Она проворно поднялась.
- Подожди, подожди, - он придет сейчас.
В угловой комнате - с будильником на подоконнике, столом и куцым клеенчатым диваном, на котором урывками дремали дежурные воспитатели, Сергей Николаевич открыл окно, оглянулся. Выжидая, Михаил скосил голову, пытаясь определить, что за книга лежит на столе.
