Владимир Максимов - Семь дней творения
- Поможем калеке, браток!
В ответ Андрей беспомощно развел руками:
- Ей-богу, друг, ни копейки.
- Садись,- радушно пригласил тот,- будут.
Часто еще потом вспоминался Андрею безногий инвалид этот и его веселое радушие, от которого зябко сводило спину.
После долгих и бесполезных поисков, Андрей забрел в какую-то базарную харчевню и здесь, в крикливой толчее у стойки, лицом к лицу столкнулся с земляком и даже, по дальней, впрочем, и давно забытой линии, родственником. Звали его Лёвкой, родом он был из Торбеевки, хотя работал с незапамятных пор в депо, где его и встречал, наведываясь к брату, Андрей. И если в Узловске Лашков и поздороваться-то с ним поленился бы, то сейчас он долго и обрадованно тряс парня за плечи, по-детски радуясь этой неожиданной встрече:
- Ты-то как сюда попал, черт кудрявый? Ну, удружил, ну, удружил. Вдарим ныне по паре-другой. Ой, вдарим!
Тот, видно, польщенный обходительностью именитого родича, возбужденно замотал нечесанной головой:
- А вот сейчас... А вот сейчас, Андрей Васильевич, все как есть доложу... Об вас-то я еще тогда слыхал, что коров в Дербент погнали... Сейчас... Очередь наша.
Большими глотками втягивая в себя теплое прокисшее пиво, Левка весело похохатывал и блеклое лицо его оплывало при этом текучими тенями:
- Нам, слесарям, теперь цены нет. Как эвакуация началась, нас всех кого-куда. Меня, значит, сюда. Дуй, говорят, ворота Каспия укреплять надо. Ну, и укрепляю.
- А что у них своих, что ли, здесь не хватает?
- Ныне все по фронтам,- Левка замялся,- а у меня плоское стопие. Ну, и бронь, конечно. Как для высококвалифицированного. Да! - Он снова оживился, заерзал на месте, засучил под столом ногами. - Я здесь еще одну нашу видел...
- Кого? - Выдавил Андрей и почувствовал, как у него спирает дыхание. Может, обознался?
- Скажешь тоже, обознался! - Тот открыто торжествовал козырное свое положение. - По Агуреевой этой, Сашке, сколько у нас ребят позасыхало. Да и ты. - Он тут же осекся, избегая враз осатаневших глаз Андрея. - Скажешь тоже, обознался...
- Где?
- Что - где?
- Видел, говорю, где?
- Случаем, из депа шел... На посадке. Куда-то в сторону Баку подавалась.
- Говорил?
- Не. Я ее и в Узловске-то не знал совсем. Так издали глаза пялил. Не по нашим соплям девка.
Говорить с Левкой как-то сразу расхотелось. Пиво показалось кислее прежнего, жара и базарная вонь еще удушливее, а всего минуту тому вполне сносная рожа собеседника окончательно опостылела. И Андрей заторопился:
- Бывай, кудрявый.
- Ну, куда ты, ей-Богу? - хмельно заканючил тот - только-только разговорились. А ще грозился: вдарим! Вот тебе и вдарили. - Его вроде даже усекло в размерах от огорчения. - А у меня и бабы есть, первый класс, эвакуированные с укладки... А?
Уже от двери Андрей усмехнулся вполброви:
- Меня сейчас, хоть самого, это самое... Пока.
В военкомате, куда он завернул, проходя мимо, издерганный капитан с медалью поднял на него от бумаг злые, тронутые желтухой глаза:
- Ну, чего еще? - Он бегло просмотрел поданные Андреем документы и, посветлев лицом, крикнул через плечо в соседнюю комнату: - Мухин! Оформляй вот человека... Иди, парень, воюй.
И капитан опять склонил голову над бумагами.
XVI
Когда Андрей Васильевич очнулся, небо над ним было сплошь затянуто тучками, хотя и жиденькими, но с явным намерением устояться надолго. И, как это бывает в такую погоду, запахи сделались резче и обстоятельнее, а подспудная жизнь леса - живее и громче. "Не ко времени затянуло,- решил он,- для сена плохо, да".
Поднялся Андрей Васильевич, думая о своем, повседневном: распределении лесных сеноко-сов, билетах на порубку, скором ремонте конторы и множестве другой всякой всячины. Но - странное дело! - его при этом не покидало чувство, что сегодня, даже вернее вот сейчас, им перейдена какая-то очень важная для него черта, вещий какой-то рубеж, после чего жить ему будет яснее, проще, просторнее.
С этим облегчающим душу чувством он и запряг, и двинулся в путь, и въехал в усадьбу лесничества.
Среда
ДВОР ПОСРЕДИ НЕБА
I
Жизнь Василия Васильевича текла своим чередом. Неожиданный приезд брата и его внезапное исчезновение не нарушили ее безликого однообразия. С утра до вечера сидел он, сгорбившись, перед лестничным окном второго этажа во флигеле и оттуда - как бы с высоты птичьего полета - печально и трезво оглядывал двор. За вычетом ежемесячной недели запоя Лашков просиживал там ежедневно - зимой и летом. Он подводил итог, зная, что скоро умрет.
По кирпичу, по малому сухарику карниза, по форточной раме он, кажется, мог бы разобрать дом, стоящий напротив, а потом, без единой ошибки, собрать его вновь. Подноготная каждого жильца была известна Лашкову, как своя собственная. С ними вместе он въезжал в этот дом, с ними кого-то крестил, кого-то провожал на кладбище. Реки вина были выпиты и разведены морями пьяных слез, а вот нынче не то что слово молвить, поднести некому. И поэтому сейчас Лашков страшился не смерти, нет,- с мыслью о ней как бы пообвык, что ли,- а вот этой давящей отчужденности, общего и молчаливого одиночества. Казалось, какая-то жуткая сила отдирает людей друг от друга, и он,- Лашков,- подчиняясь ей, тоже с каждым днем уходит в себя, в свою тоску. Порой к горлу его подкатывало дикое, почти звериное желание сопротивляться неизбежному, орать благим матом, колотиться в падучей, кусать землю, но тут же истомное оцепенение наваливалось ему на плечи, и он только надрывно сипел больным горлом:
- На троих бы, что ли?
Водка как бы пропитывала душу, наполняла ее теплом гулкой праздничности, и все кругом вдруг становилось добрым и необыкновенным. В такие дни Лашков стаскивал себя во двор, и там - на лавочке, лавочке, врытой еще им - возвращался к нему тот покой, то состояние слитности с прошлым, которого ему день ото дня все более недоставало. Пенсия сразу обращалась в миллион-ное состояние, и отставной дворник с трезвой щедростью вываливал рубль за рублем на опохмеление сотоварищей.
Но и в эти вырванные у повседневной тоски дни, время от времени хмельная радужная завеса вдруг неожиданно разверзалась, и перед ним, как видение, как черная метина на голубизне минувшего, возникала щуплая фигурка старухи Шоколинист. Все такая же юркая, в темной панаме, надвинутой почти по самые брови, она пробегала мимо него своей утиной походочкой, неизменно бормоча что-то себе под нос. Она собирала просроченные книжки для местной библиотеки. Вот уже двадцать лет она собирала книжки. Из дома в дом, из квартиры в квартиру, по-мышьи, стремительными бросками петляла старуха, и всякий раз, когда они сталкивались, в нем вздрагивала и мгновенно замирала какая-то струна, короткая боль какая-то, и ему становилось не по себе. С годами в нем нарастало предчувствие близкого открытия, даже прозрения, и, главное, Василий Васильевич все более укреплялся в мысли, что оно - это открытие - связано со старухой Шоколинист.
Разве тогда - тридцать лет назад - мог кто-нибудь в доме думать, что, уж и в те времена похожая скорее на тень, чем на живое существо, она - его основательница и хозяйка - стольких переживет? К тому же, Василий Васильевич определенно знал, что ей дано пережить и его, если не самый дом. И во всем этом заключался для старика какой-то почти нездешний смысл.
Последнее время он постоянно думал, думал, пытаясь найти в спутанном клубке событий ту самую нить, от которой все потянулось.
Василий Васильевич начал с самого первого дня.
II
Первым в пятую первоэтажную вселялся Иван Лёвушкин - молодой еще совсем, крепкоще-кий рязанец - со своей, уже беременной Любой. Чуть навеселе, с расстегнутым на темной от пота груди воротом, он посверкивал озорными глазами в сторону уплотненного еврея - дантиста Меклера и, ступая прямо по его барахлу, смеялся:
- По Богу надо, по Богу. Не все одним, а другим как же, а? Вот у меня жена на сносях, так что ей, значит, так вот в трухлявом бараке дитю пролетария и на свет выносить?.. Это не потому, что - власть, а по Богу, по Богу... Ничего - сживемся, я - смирный, а жена у меня так вроде и нету ее вовсе... И чистая...
Меклер, в одном пиджаке поверх майки-сетки, стоял на пороге отведенной ему комнаты и, заложив руки за спину, пружинисто покачивался из стороны в сторону:
- Пожалуйста,- говорил он, и низкий голос его слегка подрагивал,пожалуйста. Разве я возражаю, тем более, что по Богу. - Когда еврей произносил это самое "по Богу", ему даже перехватило дыхание, и у него получилось не "по Богу", а "Богху". - Ваши дети - мои дети. Рот, так сказать, фронт.
Из-за плеча и из-под рук дантиста смотрело на странных гостей несколько пар совершенно одинаковых глаз: коричневых со светлыми ядрами внутри. Глаза качались в такт покачиванию Меклера, и, наверное, никогда еще беззаботный Лёвушкин не вызывал к себе так много неприязни разом.
- Я - дантист,- сказал Меклер, и светлые ядра в его глазах вдруг утонули в темной ярости коричневых яблок,- дантист, понимаете? - И по тому, как круто поджал он вдруг задрожавший подбородок и как судорожно дернулись желваки под смуглой кожей, было ясно, что ему доставля-ет удовольствие произнести слово, которого новый сосед не знает и знать не может. - Но мне думается, молодой человек, я вам еще долго не пригожусь.
