Владимир Сорокин - Роман
Доев цыпленка и отерев губы салфеткой. Роман спросил:
- Андрей Викторович, у вас ружье какой марки?
С трудом проглотив яйцо, Клюгин мотнул головой:
- Понятия не имею...
- Позвольте взглянуть?
- Сделайте одолжение.
Роман приподнялся, подошел к корзине, отыскал ружье фельдшера и, вернувшись с ним, сел к костру.
Все, за исключением Клюгина, повернулись к Роману и принялись разглядывать. То, что держал в своих руках Роман, вряд ли с первого взгляда можно было назвать ружьем, скорее это напоминало какую-то железно-деревянную дубину непонятного назначения. Роман рассматривал ржавые стволы с отбитой на конце планкой, странно большое цевье, притянутое к стволам двумя жестяными полосами, забитые грязью замки с погнутыми курками, два коротких обрубка вместо спусковых крючков, узкую засаленную деревяшку вместо ложи.
- Мдааа, - покачал головой Красновский, - Из этой аркебузы, наверное, еще солдаты Кромвеля стреляли.
- Аркебуза? - переспросил Антон Петрович, - Да это пищаль Стеньки Разина! Бог мой... Как же вы из него стреляете?
- Так и стреляю, - зевая и глядя в огонь, бормотал Клюгин.
Несмотря на идущее от костра тепло, он сидел в своем зеленом наглухо застегнутом плаще, из-под ворота которого выбилось черное кашне. Алые блики играли на его выдвинутом вперед лбу, и казалось, что лоб светится сам по себе.
- Как-нибудь оно разорвется у вас в руках, - заметил Роман, с трудом открывая казенник и разглядывая изъеденные пороховой гарью замки.
- И слава Богу, - с тем же равнодушием ответил Клюгин, - Может, прибьет раньше срока. Вот радости-то...
- Горький вы человек, - с тяжелым вздохом вымолвил Красновский.
Клюгин молча смотрел в огонь.
В этот момент всеобщего безмолвия ночная бабочка средних размеров слишком низко пролетев над костром и опалив крылья, упала на скатерть.
- Несчастная... - вздохнул Антон Петрович, откусывая от яблока.
- Тэк, тэк, - Николай Иванович протянул руку и бережно взял трепыхающуюся бабочку на ладонь, - Сосновый кокнопряд. А проще говоря... Dendrolimus pini.
Бабочка с сильно опаленными крыльями ползала по руке Рукавитинова.
- Да-с, милая барышня, - с грустью говорил он, внимательно следя за движениями бабочки своими острыми стариковскими глазами учителя и ученого, Боюсь, вы совершили роковой полет. Наука бессильна подарить вам новые крылья.
- А медицина, - он покосился на Клюгина - Тоже, кажется, вряд ли сможет помочь.
- Сможет, - буркнул Клюгин и, вытянув свою длинную руку, вдруг быстрым щелчком костистых пальцев сбил трепетавшую бабочку в огонь.
Упав на дышащие жаром угли, она затрещала и вмиг превратилась в черной огарок.
Никто не проронил ни слова.
Николай Иванович снял очки, вынул платок и стал протирать их.
Красновский привычным жестом провел пухлой рукой по виску:
- А знаете, я вот сейчас вспомнил... Мы как-то с Ипполитом Кузьмичем поехали на Мcту порыбачить. Так вообразите, - тамошние рыбаки эдаким вот манером ночуют на берегу, разводят побольше костров и вокруг них дежурят. А на костры летят вот такие, как, положим, эта, бабочки. Крылья опаляют и падают. Они их подбирают, а зорькою смешивают с загодя приготовленным тестом, как следует мнут, и готовят из этого снадобья наживку в виде шариков. И на них удят рыбку, да так, что просто только успевай таскать. Я могу засвидетельствовать - клюет изумительно. Просто изумительно.
- Серьезно? - спросил Роман.
Красновский приложил руки к груди:
- Изумительно! Рыба хватает, как угорелая.
Николай Иванович надел очки и сказал:
- А что. Надо попробовать.
Антон Петрович продолжал жевать яблоко:
- Я про это слыхал. Хотя, признаться, никогда не пробовал...
- А вы попробуйте, попробуйте, - оживился Красновский, - У мужика смекалки подзанять не грех. Мы с вами привыкли на них свысока смотреть, а выходит, что многому у них поучиться придется. Многому...
- Это чему же, позвольте вас просить? Жареным бабочкам? - спросил Клюгин.
- Доброте и мудрости, - убежденно произнес Красновский и не менее убежденно повторил, - Доброте и мудрости.
Густые черные брови Клюгина поползли вверх:
- Вы собираетесь учиться у них, - он ткнул пальцем в сторону спящего в телеге Акима, - Доброте и мудрости? Вы, профессор истории?
- Собираюсь. И вам советую.
- Мне?
- Да, вам.
- Доброте и мудрости?
- Доброте и мудрости.
Клюгин повернул свое лицо в сторону Красновского, недолго посмотрел на него, оттопырив нижнюю губу, потом заговорил:
- Хорошо. Давайте по порядку. Про какую доброту вы мне толкуете?
- Я говорю, милейший Андрей Викторович, о той первозданной, исконно русской доброте, которую не спутаешь ни с какой другой. Слава Богу, я по миру поездил, даже в Индии был. Русский мужик безусловно беден, нефамотен и бесправен, в чем, естественно, виноват вовсе не он; он беднее и бесправнее западных крестьян, он невзрачнее их, но при всей своей серости он чрезвычайно добр. Православной добротой, которой нет ни у немцев, ни у англичан, ни у французов.
- И что же это за православная доброта?
- Это то, что позволяет им называться русскими.
- Не понимаю... - дернул плечом Клюгин.
- Конечно не понимаете! Да и невозможно это понять, невозможно. В это только поверить можно или сердцем почувствовать, а понять ни-ни. Я и сам раньше-то, когда в столицах - эдакий ученый муж, просвещение да наука, а сюда, бывало, приеду - так чувствую себя чуть ли не Юлием Цезарем. А потом, попозже, понял, что ни наука наша, ни культура ближе к Богу нас не делают. И главное, что я вам скажу, - мужики нас гораздо сильнее в вере, хоть и неграмотные и плохо понимают, что там отец Агафон читает. А еще... - он задумался на мгновенье, теребя свой пухлый подбородок, - Есть в них что-то такое, что словом выразить трудно. Надежда... или святость какая-то... в общем-то, что наш русский мужик святой - я не сомневаюсь.
- Я тоже, - подхватил Антон Петрович, жуя яблоко, - Только святость та в нем слишком глубоко запрятана. Я бы даже сказал - завалена, засыпана всяким хламом.
- Вы имеете в виду его необразованность? - спросил Красновский.
- Я имею в виду, дорогие мои, его горбатость. Они все привыкли веками спину гнуть, вот и ходят до сих пор горбатыми. А как только распрямятся тогда и святость покажется, стало быть, тогда и поговорим. В русском мужике, вы правильно заметили, много хорошего. Но слишком тяжелые вериги прошлого...
- И грех над этими веригами смеяться, Андрей Викторович! - Красновский повернулся к усмехающемуся Клюгину, - Грех! Дело любого просвещенного русского человека - помочь своему забитому собрату по нации. Просветить, научить, направить. Наши предки из него кровь пили. Стало быть, нам и их вину искупать.
- Браво! - засмеялся Клюгин, лениво хлопая в ладоши, - Точь в точь мои слова двадцатипятилетней давности! Правда, я-то шел несколько дальше. Я мужика призывал свергнуть власть предержащих и установить с нашей помощью подлинную демократию. За что и поплатился.
- Ну, батенька, зачем же кровь-то проливать? - иронично, и в то же время строго, заметил Антон Петрович, - Нет бунта русского глупей и гаже. Точнее не сказать..
- Отчего же, - быстро вставил Клюгин, - Умрешь не даром, дело прочно, когда под ним струится кровь. Автор почти тот же.
- Поэт имел в виду жертвенную, духовную кровь. И не зарубленных дворян, а добровольно идущих на эшафот, за просвещение, за, наконец, свободу! - с жаром ответил Красновский.
Клюгин отрицательно мотал головой:
- Ну, ну. Значит, на Сенатской площади господа дворяне в себя стреляли, а не по государевым генералам?
- На Сенатской площади, любезный Андрей Викторович, случилась самая ужасная нелепость России! - горячась, говорил Красновский, - Ей пытались привить чужеродную ветвь и сделали это чудовищным способом! Но идеи Бабёфа и методы Робеспьера тогда Россия не приняла. Русский человек не француз, у него хватило ума отказаться от кровавой диктатуры якобинских трибуналов. Вот в этом-то и есть российская мудрость, о которой я говорил. Россия сама свой путь выбирала. Пусть собственный. И верно выбирает. Верно.
Красновский смолк.
То ли от близости костра, то ли от волнений на его лбу выступила испарина.
- Россия сама, как вы сказали, ничего никогда не выбирала, - резко произнес Клюгин, - Ей нечем выбирать-то, у ней головы своей сроду не было. Вспомните, вы же историк. Как только из землянок выползли наши незабвенные предки, так сразу к варягам челом бить - дайте правителя, сами собой править не в силах. И вот, s'il vous plait, Рюрик, Трувор, Синеус...
- Россия не с Рюрика началась.
- А с кого же?
- С Крещения. Рюрик, древляне, вятичи, дреговичи, Перун, все это первозданный хаос, строительный материал. Как только принял народ крещение, поднялся с четверенек на обе ноги, так и государство появилось, и зажили не хуже французов...
- Да, полноте, какое там - не хуже французов! Лаптем щи хлебали, на Константинополь молились, перед татарами спину гнули. Что у России было свое? Лапти, балалайка! И воз невежества впридачу А все остальное у чужих заимствовали: и веру с иконами византийскими, и грамоту греческую, архитектуру с миру по нитке, я уж не говорю о государях. Кто из них русским был? Разве что Гришка Отрепьев... Так что не поминайте французов...
