День - Майкл Каннингем
А может, Вульфу пора отправиться на поиски приключений? На время сняться с места, двинуть куда-нибудь? Он как-никак живет на восточном краю обширного континента, вмещающего моря кукурузы с корабликами ферм, леса и горы и придорожные ночные кафе, где тебя назовут дружочком и подольют кофейку. Его подписчикам такая авантюра наверняка придется по душе. Heкоторые точно обрадуются, что он не сидит на месте, а разъезжает где-то. Тогда ведь с ним, выходит, можно пересечься. И даже оказаться тем самым, кого он так долго ждал.
Кто не надеется, что и к его берегам причалит волшебник?
Спускаясь из своей мансарды к Изабель и Дэну, Робби застает сестру на лестнице – она сидит, обхватив руками сжатые колени, сложившись как можно компактней.
– Доброе утро! – говорит он.
С высоты двух ступеней видна в основном ее макушка. Волосы, нерасчесанные после сна, неровный пробор, зигзагообразно обнажающий белый череп.
Робби с Изабель не очень-то похожи. Ей достались от матери ярко-серые глаза под густыми бровями и костистый выступ носа – доминанта, в данном случае вступающая в дисгармонию с боксерской челюстью, доставшейся неизвестно от кого. Изабель рано уяснила, что раз на так называемую красоту в ее случае надежды мало, сработает воинственность. За мной еще побегают. И с мальчиками буду гулять, и старостой выпускного класса стану. Сестра, сколько Робби помнит, вечно претендовала на исключительность, и все из-за одной только непростительно своеобразной внешности.
В лице же Робби хищные черты матери – обличье ястреба, обращенного в женщину, настороженную и неуступчивую, – подпортила англо-ирландская уравновешенность отца: его сдержанный нос и подбородок, молочно-шоколадные глаза и безобидная приветливость.
В старших классах Изабель прорубалась сквозь чужую глупость, оставляя позади качков и королев красоты. Робби, нежная душа, был похлипче. С пяти лет ходил в очках (а в двадцать целый год носил небесно-голубые линзы, но об этом, пожалуй, не стал бы распространяться). Рос замкнутым и меланхоличным (спасибо на добром слове маме, говорившей “мрачен, как Хитклиф”, пусть даже намекая, что Робби никакой не Хитклиф и надо бы ему старательней двигаться в этом направлении). Он мучительно переживал и преднамеренные оскорбления со стороны, и, хуже того, не предназначенные для его ушей, но легко вообразимые. Робби отчаянно хотел быть любимым, а это, понимает он задним числом, надежная гарантия того, что в любви тебе откажут всюду и почти все, исключая родных.
– Доброе утро, солнце мое, – говорит Изабель.
– Да уж, начинается. Утро доброе.
– Как там сочинения про Колумба?
– На данный момент шестеро считают его злодеем и захватчиком, трое полагают – он и впрямь открыл Америку и правильно сделал. А один парнишка, похоже, решил, что я задал описать, как Колумб был одет.
– И как он был одет?
– В мантию, кажется. А на голове тиара, что ли.
– Красота.
– И не говори. Однако же…
– Однако же?..
– Вот думаю, надолго ли меня еще хватит. Выматывает это все, и чем дальше, тем больше. Знала бы ты, каково изо дня в день находиться с ними в одном помещении.
– Да знаю. Знаешь ведь, что знаю?
– Ну да, конечно. Но. В последние неделю-две я даже…
– Должна спросить. Не из-за переезда ли ты вымотался больше обычного?
– Должен опять попросить не терзаться чувством вины по этому поводу.
– Жалеешь, что не пошел в медколледж?
– Нет, об этом не жалею. Да в нашей школе все учителя, по-моему, не прочь сменить работу. Кроме Мирны.
– Которая и учить-то не умеет. И вообще, как я поняла, ничего не умеет толком.
– Хоть бы парик себе новый купила.
– А я вот все думаю об отце. Доктор Мир чего только не говорит о его самочувствии.
– Ох уж этот доктор Мир…
– Он тут паломничество в Лурд поминал, отец тебе не рассказывал? Почему бы, мол, не сделать ставку на чудотворное вмешательство?
– Это примерно как сделать ставку на самого доктора Мира. Не замечала случаем, что все журналы у него в приемной – за прошлый год? Как минимум. А в вазочке ириски. С Хэллоуина.
– Робби, тут не до шуток. Отнесись к этому посерьезней, будь добр.
– А я, думаешь, не серьезно отношусь?
– Ладно-ладно. Знаю, что серьезно. В самом деле ириски? Может, я просто отказывалась замечать.
– Послушай.
– Я вся внимание.
– Я не пошел в медколледж не наперекор желанию отца. Хорошего доктора, чтобы лечить его теперь, из меня бы все равно не вышло. Это давно установленный факт, разве нет?
– Ты знаешь, что я думаю о фактах.
– А в Лурд отправиться – может, и не такая уж плохая идея. А то отца из дома не вытащить.
– Видела сову сегодня утром. На дереве.
– На этом вшивеньком деревце за окном?
– Ага.
– Исключено.
– В Центральном парке водятся совы.
– Так то в Центральном парке.
– Ладно. Мне приснилось, что я видела сову. Запостил уже что-нибудь от Вульфа?
В каком-то смысле Вульф – повзрослевшая ипостась старшего брата, придуманного ими в детстве, брата-защитника, никого и ничего не страшившегося и понимавшего язык зверей и птиц.
Воображаемого брата они так и называли: Вульф. Правда, Робби до шести лет слышалось “Вуф”, но он в этом никогда не признавался.
– Нет еще. Уж очень увлекся Христофором Колумбом.
– Мне нравится представлять его в тиаре.
Робби садится рядом с ней на третью ступеньку. Обоняет ее утренний запах, не перебитый еще душем и дезодорантом. Дынная свежесть и совсем чуть-чуть сухоцвет. Они вдыхали друг друга с детства, но Робби давно уже не заставал сестру в такую рань, до душа. И теперь втягивает носом воздух, не может удержаться.
– Поеду после обеда смотреть квартиру в Вашингтон-Хайтс, – говорит он. – Вроде как с видом на реку.
– Река – это прекрасно. Не то что вшивое деревце и обувная клиника.
– Давно надо было этим заняться. Детям, сама знаешь, пора уже иметь отдельные комнаты.
– Вчера вечером Вайолет спросила меня, зачем Натану пенис.
– Что же ты ответила?
– Что мальчики отличаются от девочек.
– И устроил ее такой ответ?
– Нет. Ей хотелось знать, для чего конкретно он предназначен.
– Наш человек. Всего пять лет, а уже факты ей
