Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы - Александр Львович Соболев
Но применить свой дар в практическом смысле, то есть в карточной игре, он все-таки не смел. Для себя он объяснял это нежеланием профанировать доставшуюся ему способность, словно высшие силы, вручившие ее, могли обидеться за то, что он посмеет поправить с ее помощью свои финансовые дела: как не в меру заботливый отец, преподнесший малолетнему отпрыску микроскоп, был бы уязвлен, заметив, что чадо колет им орехи. На самом деле Рудковский, с обычной своей трусоватой косностью, просто побаивался: азартные игры в России были под запретом, так что следовало бы или лететь в другую страну или искать какие-то ходы к таинственному миру подпольных клубов, которые он смутно представлял по американскому кино: красотки в широкополых шляпах, чернокожие громилы с бульдожьими лицами и пудовыми кулаками, самоуверенные мужчины в смокингах. Для человека, которому любое отступление от рутинных траекторий давалось болезненным напряжением нервов, оба эти пути были нестерпимыми: самолетов он не любил и боялся (да и не было гарантии, что иноязычные мысли останутся для него той же открытой книгой, как и отечественные) и никаких знакомств в криминальной или близкой к ней среде не имел — и пробивалась где-то на краю его сознания, как ручеек в лесу, мыслишка-подозрение: а что если за покерным столом напротив него окажется человек с той же, как говорили в обзорах компьютерных игр, суперспособностью. Этот маловероятный, но все-таки не полностью невозможный казус грозил двойной бедой — и проигрышем (а из тех же фильмов он хорошо знал, что бывает с задолжавшими в карты), и болезненным ударом по самолюбию.
При этом обретенная, но неиспользуемая способность угнетала его — как чемпион-лыжеборец изнывал бы в пустыне. Он подслушивал попутчиков и сослуживцев; любил, приноровив свой широкий шаг к походке какой-нибудь следующей в попутном направлении пары, сравнить их внешний разговор с потоком обоюдных мыслей; иногда просыпался среди ночи от кошмара, привидевшегося соседу, чье изголовье было в полуметре от его собственного, хоть и отделенное двадцатисантиметровой бетонной стенкой, — и все это проходило по разряду невольных развлечений, как будто кто-то обещал ему в будущем настоящее дело.
Между тем кое-что действительно должно было поменяться: в один сентябрьский день начальство вызвало его к себе и сообщило (сперва отрывистыми мыслями, а после и членораздельно), что Рудковский командируется на месяц в Санкт-Петербург (который начальство, будучи заскорузлым советским старичком, именовало Ленинградом) ради обучения местных сотрудников тому-то и тому-то. Смысла в этом было немного, поскольку любое обучение сколь угодно крупной аудитории Рудковский мог бы провести, не вставая с рабочего места, но начальство, даром что руководило большим компьютерным подразделением еще более крупного холдинга, было человеком старомодным, ценящим еще с прежних времен всю немудрящую командировочную мифологию, и всех этих модных штучек не признавало: начальство любило орать в телефонную трубку, апоплексически отирая благородные черты настоящим свежим клетчатым платком, и вообще представляло собой настолько цельную карикатуру на замшелого начальника, что казалось ненастоящим.
Слух о предстоящей командировке быстро разошелся среди коллег: замечательно, что иные манеры и обычаи, казавшиеся хрупким и невольным порождением своего времени, легко проскользнули в замочную скважину истории, тогда как окружавшие их и казавшиеся незыблемыми декорации рассыпались в прах. Так, поездка по казенной надобности в другой город, несмотря на упростившиеся обстоятельства, до сих пор была окутана особенным романтическим флером — сквозь гул поднявшихся мыслей Рудковский различил и нотки зависти, и вкус возбуждения, и какое-то сочувственное предвкушение якобы предстоящих ему наслаждений, словно собирался он не в продуваемый холодными ветрами северный город, а как минимум на Лазурный Берег. На вербальном же уровне, помимо общих пожеланий счастливого пути, он получил лишь многословное напутствие Думинской, призывавшей его не просто приглядывать за ее, вероятно, отбившимся от рук мужем, но и по возможности расставить ему ловушку, чтобы посмотреть, как он себя поведет, когда его монашеская убежденность подвергнется испытанию. Рудковский хотел было спросить, не стоит ли ему предложить г-ну Думинскому прошвырнуться в публичный дом, чтобы пронаблюдать за его реакцией, но, поскольку внятная речь его собеседницы сопровождалась внутренними, но слышными ему басовитыми всхлипами и ахами, он удержался, пожалев ее, а может быть, и робея возможных осложнений.
Остромордый поезд с красными злыми глазками равнодушно принял Рудковского в свое плюшевое нутро и столь же бесстрастно выплюнул его, хоть и немного утомленного безмолвными монологами попутчиков, четыре часа спустя на петербургскую платформу, которая была бы неотличима от московской, если бы не ряды встречающих с однотипными табличками «прогулки по крышам»: словно бы с поездом следовала делегация котов и кошек. Проведя на диво спокойную ночь в гостинице (вероятно, из-за межсезонья соседние номера стояли пустыми, обеспечивая блаженную чистоту ментального эфира), свежевыбритый и чрезвычайно довольный жизнью Рудковский отправился разыскивать местный филиал своей фирмы. Даже при наличии полного адреса и электронной карты в телефоне это оказалось делом непростым — искомый флигелек спрятался в пазухе одного из бывших правительственных зданий, да так удачно, что подобраться к нему могла лишь птица небесная, не знающая преград: с одной стороны квартала Рудковский мог видеть его сквозь массивную кованую решетку, с другой — дорогу преграждала тяжелая железная дверь, не имевшая ни глазка, ни звонка, ни, что совсем уж было странно, даже отверстия для ключа, — и только через полчаса поисков он сообразил, что нужно войти в обычный, как бы жилой на вид, подъезд
