Изумрудная муха - Ольга Львовна Никулина
Монологи эти она обычно обращала к Любе, когда та приходила с работы. Или к навестившей её соседке. Или по телефону к бывшей коллеге из Дома ветеранов сцены. Воспоминания были для неё неистощимым источником жизненных сил, и хотя темы повторялись, Елизавета Ивановна всегда находила благодарную аудиторию. В лице Любы, однако, не всегда. Но она дочь свою извиняла: Любка замотана, библиотечная работа с девяти до шести, очереди в магазинах, дома уборка и готовка. На личную жизнь почти не остаётся времени. Да и какая ей личная жизнь на пятом десятке? И тут же вспоминала собственную прожитую жизнь. Совсем другое дело, всё-таки актриса, пусть не первого ряда. И муж литератор. Не очень известный, но зарабатывал неплохо, семью содержал. Не то что начинающий журналист, отец Катерины, с которым Любка давно рассталась. А какая трагедия была! Потом она успокоилась. И вот теперь этот Эдик. Впечатления настоящего времени чередовались с прошлым, прошлое давало пищу для раздумий, возвращая связями к сегодняшнему дню, и этот непрерывно творящийся в её мозгу процесс был продолжением дела, определившего всю её судьбу. А делом был Малый театр, хоть, признаться, большой карьеры на театральном поприще она не добилась. Дважды ей повезло – перепали крупные роли купчих в пьесах Островского, и она достойно их сыграла. Зрителей привлекала её высокая стройная фигура, умение носить костюм и произносить реплики сильным грудным голосом, богатым интонациями. Она немного нараспев протягивала гласные, что считалось характерным для старой московской речи. «А это, – говаривала Елизавета Ивановна, – сейчас и многим ведущим не дано, разучились». Особенно хороша она бывала в первой паре в сценах бала. Костюмы на ней сидели как влитые, будто всю жизнь она ходила в длинных платьях со шлейфами и в кринолинах. И вообще в театре она слыла русской красавицей.
В артистки Елизавета Ивановна пошла по призванию, потому что все в её семье были театралами. Отец её, купеческого рода и звания, в советские времена рабочий мастер на заводе, смолоду был серьёзным опероманом, завсегдатаем императорских театров и известных частных опер. Много раз с галёрки слушал Шаляпина и Собинова, а когда женился, возил жену и дочку на балетные спектакли и в драму. Вкусы были разные, но любовь к Малому театру у них была общей. Так говорила Елизавета Ивановна Любе, со вздохом упрекая её за то, что та не ездит с ней на Ваганьково, на могилку дедушки и бабушки. Елизавету Ивановну обычно сопровождала Марья Ефимовна, Маша-одевальщица, тётя Маша, её давняя подруга по театру, одевавшая актрис в женской грим-уборной, ныне пенсионерка. Там где-то недалеко в ветхом склепе покоились и её дворянские предки. Подруги ставили в церкви свечки, помолившись, оставляли записочки за упокой. Утирая слёзы, клали поклоны, прикладывались к иконам, просили здоровья себе и близким и просветлённые выходили из церкви. После на такси ехали домой к Елизавете Ивановне, накрывали стол, ставили закуски, перекрестившись, поминали родных покойных, выпивали, не чокаясь, по рюмочке, с аппетитом закусывали и начинали вспоминать… Свой Малый театр. Поминали ушедших из жизни подруг по театру, отдавали дань «…незабвенной памяти Евдокии Дмитриевны, Варвары Николаевны, Александры Александровны…». Не чокаясь, пропускали ещё по рюмочке, а затем налегали на горячую помасленную картошечку с селёдкой… Развеселившись, пересказывали друг другу курьёзные истории из актёрской жизни, судачили про театральные козни и каверзы, творимые актрисами-соперницами друг другу в борьбе за роли, из зависти к успеху, сплетничали, у кого из известных артистов с кем были романы (с оговоркой «на чужой роток не накинешь платок»), вспоминали театральные анекдоты, потешные ляпы и смешные оговорки на сцене: «…получить богатое наследство и стазу срать богачом…» – старая, избитая шутка, но подруги эти шутки повторяли с наслаждением и всякий раз хохотали до слёз.
– И смех и грех! – спохватывалась Елизавета Ивановна. – Ведь сели поминать. Нехорошо.
Потом переходили на общие темы. Поговорив о погоде, о ценах и очередях в магазинах, коснулись вопросов внутренней и внешней политики, поругали Америку и Англию, покритиковали собственное правительство, отметили недостатки в медицинском обслуживании населения (толпы в поликлиниках, плохие лекарства), попытались вникнуть в некоторые загадки мироздания, такие как появление новых фактов, свидетельствующих о существовании снежного человека и неизвестных науке чудищ в древних озёрах планеты, порассуждали о происхождении Земли и человечества, заклеймив последними словами теорию Дарвина, обсудили шикарные туалеты шахини Ирана и Эдиты Пьехи, посетовали на непослушание подрастающих деток и вообще отсутствие полного понимания со стороны молодых соотечественников, поделились сокровенными секретами борьбы с возрастными болячками и внешними признаками старения, охватили широкий спектр проблем городского коммунального и транспортного хозяйства, в пух и прах разнесли работу домоуправов и прочих служб, отвечающих за благоустройство города, пожаловались на начальников всех уровней, которым, как займёт «такой прыщ» своё хлебное место, становится наплевать на народ, и потому помощи от них не жди, как ни бейся, никто простого человека не услышит; приводили примеры из своего опыта, из жизни знакомых и соседей, живущих в перенаселённых коммунальных квартирах – «а у этих восьмикомнатные квартиры, шикарные дачи…»…
Но была ещё одна животрепещущая тема.
– Лизок, ты праздничный концерт смотрела? Зыкина пела. У неё в каждом ухе вот по такому бриллианту! – тётя Маша, соединив кончики большого и указательного пальцев, образовала круг и приложила руку сначала к одному уху, потом к другому. – О! О! Как думаешь, настоящие?
– Не иначе. Её вся страна знает, у неё ставка за каждое выступление такая, что ни одной нашей народной не снилась. Поклонники высокопоставленные. Задарена, осыпана званиями. Денег куры не клюют. Слышала, что шуб у неё больше десятка… Денежки не Бог, а милуют, мама говорила.
– Лиз, как думаешь, есть у неё… миллион? – у тёти Маши от этой мысли даже дыхание перехватило.
