Токио. Станция Уэно - Ю. Мири
Вместо этого в магазинчике «Молочные продукты Мацунага» я купил детям по мороженому с начинкой из красных бобов – пятнадцать иен за штуку по тогдашним ценам. Ёко тут же развеселилась, а Коити отвернулся и заплакал. Прерывисто дыша и периодически всхлипывая, он проводил взглядом вертолет, уносивший в небо какого-то мальчика – конечно же, из обеспеченной семьи, а после кулачками смахнул слезы.
Небо в тот день было таким ясным, что напоминало отрез ярко-голубой ткани. Я чувствовал себя ужасно виноватым, что не смог покатать детей – им так хотелось, но денег не было… И спустя десять лет это ощущение никуда не пропало – вина пронзила мое сердце будто стрела, да так там и осталась…
Ничто не колыхнется вокруг – неподвижно алеет, точно открытая рана, вывеска «Зоопарк Уэно», замерли в воздухе растопыренные пальцы гномов в красных, синих и желтых костюмчиках – фигурки возвышаются над забором у таблички «Аттракционы для детей».
И только я дрожу, словно одинокий росток бамбука на ветру, желая лишь говорить, говорить столько, сколько смогу. Что же делать? Я ищу выход, я так хочу увидеть выход, но тени сгущаются, и ни единый лучик света не пробивается сквозь них… Все закончилось, но одновременно и продолжается… Бесконечная тревога… Печаль… Одиночество…
Порыв ветра со свистом проносится сквозь кроны деревьев, заставляя листья зашелестеть, и в тот же миг о землю ударяются капли. Дождь, впрочем, уже закончился.
У входа в кондитерскую «Сакурагитэй» колышутся на ветру красно-белые фонарики. Женщина в красном фартуке, поднявшись на стремянку, чистит выцветший розовый навес, на которым белым написано «Панда-яки» – бисквиты в форме панды.
Две старушки сидят на деревянной скамейке перед «Сакурагитэй».
– Кстати, я принесла фотографии. Будешь смотреть? – спрашивает та, что справа, в белом кардигане, и достает из желтого шоппера маленький альбом.
Она открывает его на групповом снимке. Человек тридцать, все в возрасте – и мужчины, и женщины, стоят в три ряда.
Старушка, что сидит слева, одета в черный кардиган, гораздо более мешковатый, чем у ее собеседницы. Она достает из висящей у нее на плече кожаной сумки очки и принимается водить указательным пальцем по фотографии, будто выписывая волнистую линию.
– Это что же, жена учителя Ямадзаки? О, да вот и он сам.
– Да уж, неразлучная парочка. Влюбленные голубки – и всегда такими были.
– А это председатель школьного совета…
– Сидзуми.
– Ой, а вот и Томо!
– Эту улыбку ни с кем не перепутаешь.
– А это ты. Отлично выглядишь! Словно какая-нибудь кинозвезда.
– Да брось!
Старушки почти вплотную придвигаются друг к другу, так, что их тени сливаются в одну. Под лавкой проходит голубь – похоже, он что-то ищет.
Над головами старушек две вороны, как будто предупреждая о чем-то, пронзительно каркают.
– Рядом с Такэути Ямамото, да? Он, вроде бы, антиквариатом занялся… Это Ёсида Соноко…
– А вот Юми.
– Точно, Юми. Мы с ней виделись на похоронах Юко.
– Надо же, столько лет прошло, а мы как будто и не изменились.
– А он же работал в администрации… Как его…
– Иияма.
– Да-да, Иияма.
– И рядом…
– Вон та? Хироми?
– Верно, Хироми!
– Вот Муцуми.
– Будто и не постарела.
– А это Синохара.
– В кимоно, как обычно.
– Выглядит роскошно.
– Фуми, Такэ, Ти. Еще Курата, но она в другом классе училась.
– Ой, а я и не обратила внимания!
– Курата сейчас живет в Кавасаки. Рассказывала, что за ней таскается один тип, тоже из ее района. Раз они ездили общей компанией в Юдзаву, так в гостинице он успел всех достать – рот у него просто не закрывался! Даже когда все улеглись, он продолжал болтать, еще и чай попивал при этом.
– Ну и ну! Полное отсутствие воспитания.
– Не говори. Он, кажется, муж кого-то из ее соседок. Однажды она обнаружила его в своем саду.
– Это уже чересчур. И в полицию-то особо не пожалуешься – сосед все-таки.
Я никогда не носил с собой фотографии. Но перед глазами у меня постоянно были люди, места, времена, и все это проносилось мимо. Так я и жил – убегал от грядущего, видя перед собой одно лишь прошлое.
Впрочем, на сладостную ностальгию это переживание совсем не походило. В настоящем я оставаться не мог, а будущее лишь страшило меня, так что я бесконечно погружался в прошлое, которое, стоило только сосредоточиться на чем-то, уплывало в никуда. Все закончилось? Или только остановилось? Может, однажды все повернется вспять и начнется сначала? Вдруг я навечно останусь здесь, вне времени? Я не знаю… Не знаю… Не знаю…
Мы с семьей так ни разу и не сфотографировались вместе.
Самые ранние мои воспоминания уже связаны с войной – еды не хватало, и я постоянно был голоден.
Родись я на семь-восемь лет раньше, и меня забрали бы на фронт.
Некоторые мальчишки в нашем поселке уходили добровольцами, как только им исполнялось семнадцать. А другие бегали от медицинской комиссии – притворялись, что плохо видят и слышат, или выпивали перед освидетельствованием литра по два соевого соуса[16].
Мне было двенадцать, когда закончилась война.
Времени на то, чтобы предаваться грусти или сожалеть о поражении, попросту не было. Мысли занимали всего две вещи – как выжить самому и как прокормить родных. Содержать даже одного ребенка тогда было невероятно накладно, а у меня было целых семеро младших братьев и сестер. Тогда в Хамадоори[17] еще не было ни атомных электростанций Токийской энергетической компании, ни теплосиловых электростанций энергетической компании «Тохоку», ни заводов «Хитати» или «Дель Монте». Владельцы крупных хозяйств кормились исключительно за счет своих участков, но наши поля были слишком малы. Поэтому, едва закончив начальную школу, я отправился на заработки в рыболовецкий порт Онахама, что в Иваки[18]. Жилье обещали предоставить.
Впрочем, жилье – это громко сказано. Ни тебе квартиры, ни хотя бы общежития – меня устроили прямо на рыбацком судне.
С апреля по сентябрь мы ловили полосатого тунца, с сентября по ноябрь – сайру, скумбрию, сельдь, восточного тунца и камбалу.
В жизни на судне самое противное – это вши. Каждый раз, когда я переодевался, они буквально падали из одежды. Вши прятались в каждом шве, а когда становилось тепло, начинали безостановочно ползать по спине. Ужасное чувство, как ни крути.
В Онахаме я продержался два года.
Отец в то время как раз начал собирать моллюсков на побережье Китамигита, и я отправился помогать ему.
Мы выходили в море на деревянной лодчонке и погружали в воду металлические грабли для ловли моллюсков. Троса у нас не было, так что приходилось использовать обычную веревку. Мы тянули снова и снова, упираясь ногами в дно лодки, вытаскивая раковины одну за другой, и так целыми днями, только мы вдвоем.
Моллюсков добывали не только наши односельчане, но и жители других соседних деревень. Собирали их беспрерывно, так что моллюски не успевали размножиться, поэтому лет через пять на Китамигите
