Юлька - Инна Истра
– А у меня какой совет просишь?
– Рая, веришь, нет, не знаю, что мне делать. Чем дольше я тут живу, тем тяжелее мне решиться Дуне все сказать. Не могу, и все тут. Да и Галя уж забываться стала. Словно сон какой-то. Не могу решиться Дуньку с Лидкой оставить. Что делать-то мне?
– Откуда Галя-то твоя?
– Из Киева.
– Хохлушка, значит.
– Она самая.
Рая молчит. Я замираю, каменею. Я понимаю, что сейчас моя судьба решается. Как старшая сестрица скажет, так Ваня и поступит. Хоть и моложе он всего на два года, да все с оглядкой на сестру делает. Их мать умерла рано, так Райка ему и мать, и сестра. Молчание затягивается. Еще немного и я не выдержу, закричу в голос.
– Вот что, Ваня, я тебе скажу, – говорит Раиса.
Говорит медленно, слова падают как тяжелые камни.
– Уезжай отсюдова, Ваня, уезжай из этой чертовой деревни. Киев – город большой, будешь жить по-городскому, хватит тебе тут в земле ковыряться. На завод пойдешь, на стройку или шофером, а тут так и сгниешь в навозе нашем. Когда тебе еще такой случай представится. А бабы, они, Ваня, все одинаково устроены, что Дунька, что Галька. Так что беги отсюдова, даже не думай.
– А как же Лидка?
– А что Лидка? Вона сколько у нас детей без отцов осталось в деревне. И Дунька переживет, не она первая, не она последняя. Оклемается, не смертельно это. И Лидку подымет, никуда не денется. Да и мы тут ведь будем, не дадим уж девке твоей пропасть. И ты не помираешь ведь, алименты слать будешь. Так что не думай об этом.
– Так значит советуешь, – тихо говорит Ваня.
– Так, Ваня, так. И никак иначе. А теперь пойдем домой, там дел еще немеряно у меня.
Они уходят, а я остаюсь под кустом на коленях в высокой траве.
Я сижу в комнате за столом, передо мной лежит лоскут красной тряпки, фотография молодой женщины и листок бумаги. Листок в клеточку, с кривым краем, явно вырван из школьной тетрадки. На нем корявым почерком что-то написано. Я вижу только слово «заговор», остальное неразборчиво. У меня дрожат руки, мне страшно. На улице кто-то кричит:
– Дунька! Ты дома?
Я быстро складываю листок, потом заворачиваю его и лоскут в белую тряпицу с ярко-синими цветочками и прячу на дно сундука.
– Дома я, дома, – кричу в ответ, подходя к двери.
Я никак не могла понять, про что последний сон с листком и красным лоскутом, бабушка об этом не рассказывала. При слове «заговор» вспоминались какие-то таинственные заговорщики в черных плащах и масках, плетущие интриги против короля Франции. Какие могут быть заговорщики в Екатериновке? Разгадку я узнала через три года, когда умерла бабушка.
В тот день мама вытащила из стенного шкафа бабушкин чемодан. Старый, фанерный, с блестящими металлическими уголками. Несмотря на все уговоры, бабушка отказывалась его выбрасывать. В нем она хранила какие-то свои старые вещи, документы и одежду «на смерть». Эту одежду и достала мама, чтобы обрядить покойницу для похорон. Когда заплаканная мама вынимала аккуратно сложенные бабушкой вещи, на дне чемодана я увидела что-то завернутое в белую тряпочку с ярко-синими цветочками, точь-в-точь как в моем сне. Улучив момент, я стащила сверток и спрятала в ящик своего письменного стола. Только через сорок дней после похорон я посмотрела, что было завернуто в тряпочке. До этого я боялась, ведь говорят, что душа умершего человека еще сорок дней летает по свету и только потом успокаивается окончательно. В эти дни бабушка снилась мне несколько раз, печально смотрела на меня и качала головой. Мне казалось, что она знает, что я утащила узелок и не хочет, чтобы я его разворачивала. Но любопытство оказалось сильнее страха.
На сорок первый день после бабушкиной смерти я заперлась в ванной, пустила воду и, сидя на полу на коврике, развернула тряпицу. В моих руках оказались свернутый пожелтелый листок в клеточку, красный лоскуток и фотография женщины с надписью на обороте: «Брату Ване от сестры Раи». В те времена Рая наверняка считалась красавицей. Крепко сбитая, круглолицая, с большой грудью она строго смотрела с черно-белого снимка. В ее взгляде, в надменно поджатых губах чувствовался сильный и властный характер. Я долго смотрела на женщину, которая несколькими словами лишила бабушку мужа, маму – отца, а меня – деда, а потом развернула листок бумаги.
Наверху листка было крупно написано «Заговор на черную немочь». Так вот оно в чем дело! Не заговор против короля, а колдовской заговор. Я стала читать, с трудом разбирая каракули на листочке.
«Стану я не благословясь, пойду не перекрестясь, не дверьми, не воротами, а дымным окном, да подвальным бревном, положу шапку под пяту, не на сыру землю, а в черный чобот, а в том чоботу побегу я в темный лес…»
– Что за бред, – удивилась я, но дочитала все до конца.
Страшная вещь оказалась написана на этом листочке: заговор на «черную» болезнь и подробные указания, как его осуществить. Надо было сжечь какой-то предмет, принадлежащий человеку, на которого насылалась порча, при этом успеть три раза прочитать над огнем заговор, пепел собрать и в полночь, желательно на кладбище, развеять по ветру, опять же с трехкратным чтением заговора. Судя по всему, красный лоскут был от какой-то Раисиной одежды, и бабушка когда-то хотела наслать на Раису порчу, разузнала у кого-то заговор, но осуществлять его не стала. То ли побоялась, то ли пожалела Раю. Я еще раз прочитала заговор, но уже не про себя, а вслух. По коже побежали мурашки. Древняя магия жила в этих словах. Я поежилась, аккуратно завернула все в тряпицу, положила в целлофановый пакет и спрятала, приклеив скотчем снаружи ко дну гардероба. Уж там-то никто на него не натолкнется!
– Хорошо, Лидия, – тихо сказала Антонина Васильевна, вернув меня из прошлого в настоящее. – Раз так, скажу тебе всю правду, таить мне нечего.
Ее голос утратил свою медоточивость, стал жестким и усталым.
– Невелика тайна-то, все равно узнаешь. Помирает Райка-то.
– Как умирает? Отчего? – удивилась мама.
– Ну не помирает еще, – встряла толстуха, – что уж вы, теть Тонь, так мамку-то хороните!
– Рак у нее, Лидия, – продолжила Антонина Васильевна, словно не слыша
