Любимое уравнение профессора - Ёко Огава
Подозреваю, что о существовании какой-либо иной одежды, кроме костюмов, Профессор понятия не имел. Во что одеваются другие люди, его совершенно не интересовало, а тратить время на такую бессмыслицу, как забота о собственной внешности, просто не приходило ему в голову. Проснуться поутру, открыть шкаф и надеть тот из костюмов, что уже вынули из пластикового пакета после химчистки, — вот и все, на что он позволял себе отвлекаться. Каждый из трех костюмов — темных и таких же потрепанных, как он сам, — сидел на нем естественно, будто вторая кожа.
И все-таки главное, что в его внешности сбивало с толку при первой встрече, — это бесчисленные записки, прицепленные скрепками к его одежде. Бумажки свисали откуда только возможно — с воротника, манжет, карманов, подолов, петель для ремня и для пуговиц. Каждая скрепка собирала ткань в отдельные морщины, отчего весь костюм казался здорово перекошенным.
Были тут и странички из блокнота, и случайные обрывки бумаги; некоторые совсем пожелтели, а то и расползались от старости. Но на каждой что-нибудь написано. Чтобы это прочесть, приходилось наклоняться к нему как можно ближе и прищуриваться. Довольно скоро я сообразила: если человек пишет самому себе напоминания: «Моей памяти хватает только на 80 минут, а успеть нужно то-то и то-то», идеальной витриной, которую он никогда не упустит из виду, может быть лишь одна вещь на свете: его собственное тело. Хотя, конечно, привыкнуть к такой внешности будет сложнее, чем отвечать в сотый раз на вопрос о размере моих башмаков.
— Ну что ж, заходи… Я должен поработать, так что компании тебе не составлю. Делай все, что считаешь нужным! — сказал Профессор, небрежным жестом пригласил меня в дом — и скрылся в своем кабинете. При каждом его движении записочки на костюме сухо шуршали, будто перешептываясь между собой.
Пообщавшись с каждой из девяти коллег, работавших в особняке до меня, я узнала, что пожилая дама — вдова, а Профессор — младший брат ее покойного мужа. Родители у братьев отправились в мир иной слишком рано, однако Профессору удалось поехать на стажировку в Англию и продолжить изучение своей математики аж в Кембриджском университете — и все благодаря старшему брату, который унаследовал от родителей ткацкую фабрику и много лет вкалывал на ней как проклятый, оплачивая образование младшего. Но когда Профессор получил докторскую степень и должность в научно-исследовательском институте, его брат внезапно скончался от острого гепатита. Вдова, поскольку детей у них не было, закрыла фабрику, построила на той же земле многоквартирный дом и стала жить на собираемую ренту.
Их мирная жизнь перевернулась вверх дном, когда Профессор в сорок семь лет угодил в роковую аварию. Водитель грузовика задремал за рулем и, вылетев на встречную полосу, столкнулся с машиной Профессора лоб в лоб. Получив необратимое повреждение мозга, Профессор потерял свою должность в институте. С тех пор он не зарабатывал на жизнь ничем, кроме случайных призов за решение конкурсных задач в математических журналах, и вот уже семнадцать лет жил на полном иждивении у вдовы своего старшего брата.
— Бедная женщина. Этот сумасшедший братец присосался к ней, как паразит, и прожирает состояние мужа! — сказала одна из бывших работниц, уволенная всего через неделю сражений с Профессором и его бесконечной болтовней о математике.
Внутри флигеля было так же угрюмо, как и снаружи. Комнат всего две — кухня-столовая и кабинет Профессора, где тот заодно и спал. Хотя поражала в этом жилище даже не теснота, а убогость. Дешевая мебель, линялые обои, скрипящий пол в коридоре. Как и дверной замок, почти каждая вещь либо неисправна, либо вот-вот сломается. Окошко в туалете разбито, ручка кухонной двери совсем разболталась, а радио на посудном шкафу хранит гробовое молчание, какие кнопки ни нажимай.
Первые пару недель я страшно выматывалась, поскольку никак не могла сообразить, что делать. Хотя физических усилий эта работа не требовала, под конец дня мышцы деревенели, а тело наливалось тяжестью. Конечно, в любом другом доме, где я работала прежде, войти в свой ритм было тоже непросто, но случай с Профессором ни с чем другим не сравнится. Обычно хозяева сами указывали мне, что делать, чего не делать. Уже исходя из этого, я старалась к ним приноровиться. И чем дальше, тем лучше понимала, чего от меня хотят — на что обращать особое внимание, как избегать неловкостей и так далее. Однако Профессор не давал никаких указаний и ничего от меня не хотел. Он просто игнорировал меня — так, будто главным его пожеланием было то, чтобы я не делала вообще ничего.
Тогда я решила просто выполнять то, что мне поручила Мадам. И начала с приготовления обеда. Проверила холодильник, обшарила кухонные шкафы, но не нашла ничего съедобного, кроме пачки отсыревшей овсянки да макарон, чей срок годности истек четыре года назад.
Я постучала в дверь кабинета. Никто не отозвался, и я постучала снова. По-прежнему тишина. Пригибаясь от собственной бестактности, я открыла дверь и заговорила со спиной Профессора, сидевшего за столом.
— Простите, что отвлекаю… — сказала я.
Спина не пошевелилась. Может, он плохо слышит? Или носит затычки в ушах? Я подошла чуть ближе.
— Что бы вы хотели на обед? Может, подскажете, что вы любите, а что не едите вообще? Буду очень благодарна… Нет ли на что-нибудь аллергии?
В кабинете пахло бумагой. Воздух был такой спертый, будто здесь не проветривали вообще никогда. Половину окна закрывал стеллаж — полки до отказа набиты книгами. Одну из стен подпирала кровать с прохудившимся до дыр матрасом. На столе белела раскрытая записная книжка. Никакого компьютера у Профессора не было, и даже в руках — ни ручки, ни карандаша. Он просто сидел, упираясь взглядом в точку перед собой.
— Если нет пожеланий, я приготовлю что-нибудь простое, хорошо? Не стесняйтесь, говорите о чем угодно…
Мой взгляд невольно побежал по приколотым к его костюму запискам.
«Провал аналитического метода…», «Тринадцатая проблема Гильберта…», «График эллиптической функции…». Среди всех этих непостижимых знаков и формул, впрочем, обнаружилась только одна записка, понять которую с начала и до конца смогла даже я. И записку эту, судя по ее пятнам, загнутым уголкам и насквозь проржавевшей скрепке, Профессор прицепил к себе уже очень давно — многие месяцы, а то и годы тому назад.
«Моей памяти хватает только на 80 минут», — сообщала она.
И тут Профессор взорвался.
— Да не о чем мне с тобой
