Бегство со Светлого берега - Айви Вальтеровна Лоу-Литвинова
Итак, пунктир, начатый в Лондоне, там же и окончился. А пунктирный путь, начатый в первом, «детском», рассказе сборника, заканчивается в последнем его рассказе — смертью одинокой, почти никому не нужной старухи. Но этот конец отсылает вновь к началу, ибо особенно сильно звучит здесь тема (она присутствует и в ряде других рассказов) неприятия смерти ребенком. «Почему она умерла? — яростно вопрошает маленькая девочка, подружившаяся с ушедшей из жизни старухой. — Я не хочу, чтобы она умирала». В этих последних словах последнего рассказа сборника, быть может, и сконцентрирована его главная тема — неприятие смерти, отдельного ли человека, духовной ли гибели целой страны, общества, неприятие смерти и ее преодоление — чем? может быть, творчеством?
Остается лишь сухо добавить, что Айви Лоу-Литвинова писала свои рассказы в шестидесятые и семидесятые годы прошлого века. По мере их написания они публиковались американским литературным журналом New Yorker. Впоследствии они составили сборник, неоднократно переиздававшийся различными издательствами Великобритании и США. В 1989 году издательство Suhrkamp в Германии издало сборник в переводе на немецкий (под названием Ein Fall von Liebe). И только на второй родине А.Л. ее творчество остается по сей день неизвестным, почему и хочется вернуться к началу нашего предисловия и еще раз пожелать, чтобы издание этой книги было первым шагом на пути издание русского писателя в русскую литературу.
М. Лебедев
Не сегодня, так завтра[6]
Было слово Кембридж, а в имени этом были и другие имена. Сначала это были только мамочка, и папочка, и Элиза, а потом появилась Дорис, и Эйлин пришлось ходить рядом с коляской. Когда Дорис научилась сидеть, в коляске появилось место и для Эйлин, но Элиза сказала, что она не хочет сажать ее туда, потому что девочки так странно смотрят друг на друга. «Как это, странно?» — спросила мамочка, а Элиза сказала: «Как будто только и ждут случая, чтобы вцепиться друг в друга». И еще были улицы, а на них дома, и у некоторых такие высокие стены, что Элиза шла по самой дороге, а Эйлин шла впереди, и однажды она упала на колесо коляски, в том месте, где резина оторвалась, и теперь посредине левой брови у Эйлин было лысое местечко, потому что, сказала Элиза, волосы не растут поверх шрама. Много, много лет спустя, когда Эйлин выросла, люди, взглянув ей в лицо с близкого расстояния, иногда спрашивали: «Откуда у вас этот шрам, дорогая?» — но по большей части никто ничего не замечал.
Потом появилась Би. Би вроде бы значило бэби, но это было и ее имя, сокращенное от Биатрис, и теперь Эйлин и Дорис шли на прогулке по обе стороны от коляски. И Элиза толкала коляску правой рукой, а левую давала держать одной из девочек. Вообще-то ни Эйлин, ни Дорис не любили ходить с Элизой за руку, но ни та, ни другая не хотели, чтобы руку держала ее сестра, потому что та начинала скакать и прыгать, напевая: «Тили-тили-тесто, потеряла место».
Девочки слышали, как вечером мамочка говорила об этом папочке. Она сказала: «Как ты думаешь, как быть, если взрослая женщина учит детей быть злобными?» И папочка вздохнул и сказал, что да, надо что-то сделать, а мамочка вздохнула и сказала: «Да, но что?» А после Дорис спросила у Эйлин: «Откуда она знает?» А Эйлин сказала: «Откуда я знаю, откуда она узнала?» Но она знала, потому что она-то и рассказала обо всем мамочке.
О папочке в Кембридже Эйлин помнила три вещи, а знала она, что это случилось в Кембридже, потому что только там она спала в комнате с мамочкой и папочкой; когда они уехали из Кембриджа, ей пришлось спать в детской. Там тоже случались ужасные вещи, но они были ужасны по-другому.
Однажды она проснулась рано утром и попросилась на горшок, и мамочка подскочила в другом углу комнаты, где они спали с папочкой в большущей, просто огромной кровати с маленькими колокольчиками, звеневшими иногда по ночам, но, когда подойдешь к ним днем, их там не было, а были только маленькие шишечки, а папочка говорил: «Каждый день я закрепляю эти чертовы штуки, а они всё звякают». И мамочка посадила Эйлин на горшок, и дала ей сухарь, и снова положила в постель, и ушла к себе, и сухарь весь раскрошился, пока Эйлин грызла его, и она пыталась подобрать крошки и съесть их, но самые мелкие крошки остались и кололи ей спину, и она заплакала, и мамочка пришла и подняла ее и посадила на край кроватки, пока она сметала крошки, и положила ее снова и сказала: «Ну что же, заснешь ты, наконец, и дашь мамочке хоть минуту покоя?» Но две крошки остались на простыне и кололи пятку Эйлин, и она снова заплакала. На этот раз мамочка не встала, и Эйлин услышала, как она говорит папочке: «Что делать с маленькой девочкой, которая не дает спать бедной мамочке?» А папочка сказал тихим сонным голосом: «Ну так отшлепай ее». После этого в комнате стало очень тихо. Эйлин не могла даже плакать, она чувствовала, как сжимается в тугой маленький комок. Это была самая ужасная вещь из всех, что случались с ней раньше, потому что она знала, что папочка всегда на ее стороне, а тут он сказал: «Отшлепай ее».
Вторая ужасная вещь сначала причинила ей сильную боль, но кончилось все совсем не ужасно, а очень приятно. Элиза уже повязала Эйлин салфетку перед обедом, но потом вышла из комнаты, а Эйлин встала на диван, чтобы получше разглядеть картинку, на которой котенок играл с клубком шерсти, а картинка упала на покрывало, и Эйлин села и попыталась вставить маленький гвоздик, на который был намотан моток бечевки, в маленькую дырочку в рамке, но он там никак не держался, и тогда Эйлин стала наматывать бечевку вокруг среднего пальца, и бечевка сжимала ей палец все туже и туже, а Эйлин уже не могла размотать ее обратно, потому что гвоздик врезался в моток и зацепился там. И ее палец онемел, а за ним вся ладонь, и она заревела, и в комнату вбежал папочка, размотал бечевку, и поцеловал ее пальчик, и взял ее онемевшую руку в свои громадные теплые ладони,
