Часть картины - Анастасия Всеволодовна Володина
Я же все понимаю.
Я же знаю, к чему ваши вопросы.
Никакая я не ортодоксальная мусульманка.
Не состою я в этих ваших экстремистских организациях.
Нет у меня никаких связей с террористами.
Я не имею никакого отношения к тому, что сегодня произошло.
Вы ищете виновного не там.
Я жертва.
Такая же жертва, как и все остальные.
Просто везучая.
Он даже не постарался изобразить удивление.
— Вас никто не обвиняет.
— Тогда к чему эти расспросы? Сколько я здесь уже? Почему вы меня не выпускаете? Почему вы не даете мне позвонить? Когда я смогу уже смыть это? Вы нарушаете мои права… — Все же сорвалась на жалкий визг.
Так нельзя, нельзя, нельзя, только этого им и надо: вымотать, заставить умолять, показать, что они здесь главные, что, пусть она и смогла проявить себя там, зубами, когтями выцепив жизнь, здесь она не отличается от остальных.
Но она сможет.
Сможет.
Только бы умыться, только бы избавиться от зловония, которое исходит от ее рук и одежды, которое, кажется, уже начинает проникать в нее, подменяя собой все внутри, постепенно превращая ее в носителя этого запаха и этой крови, такого же недочеловека, который решил, что сегодня (сегодня ли еще?) он может выбирать, кому жить, кому умереть, кому остаться калекой, а кому лежать на площади искромсанными лохмотьями, — говорили ли вообще об этом в новостях, может быть, кто-то и не знает, почему его муж, жена, сестра, родитель или ребенок не отвечает, и этот кто-то сейчас спокойно, по-будничному занимается своими делами, не представляя, что произошло, не зная, что его прежний мир безвозвратно разрушен, а кто-то, чудом уцелевший, придет сегодня домой (не все же сидят в соседних кабинетах под прицелом камер и рыбьих глаз — пока что только под этим прицелом, но кто знает, что будет дальше) и расскажет, а потом жене, мужу, сестре, матери или сыну этого кого-то будут сниться кошмары, и кто-то переживет, но кто-то захочет мести, всегда кто-то хочет мести, а значит, это не закончится никогда.
— Что с вами? Вы слышите, что я говорю?
Она с трудом отвела взгляд от своих рук. Правая рука саднила и немела. Ей казалось, что один из осколков так и остался внутри. Чья же это теперь рука?
Под нос сунули стакан с водой.
Кипяченая, невыносимо теплая, она плескалась во рту, как та соленая вода, которой сдуру хлебнешь в море на городском пляже посреди августовского зноя, уже зная, что расплата не заставит себя ждать.
Она подавилась, закашлялась и прижала ко рту руку, сдерживая рвущееся наружу.
— Я провожу вас в уборную.
Это был первый раз, когда он позаботился о ней.
Когда на этот раз он явился с термосом, побитым молью шерстяным пледом и испуганно-напряженным лицом, она почти готова была рассмеяться. Если в беде старая дева, то и спасение соответствующее.
— Что-то забавное? — раздается неуверенное.
— Вспомнила, как я была здесь впервые.
— Вам смешно? — он хмурится.
— Как говорится, все повторяется дважды, вот сейчас как раз на место трагедии приходит фарс.
— Хотите сказать, что все, что было сегодня, — фарс?
— Не все.
Только твоя забота, едва не вырывается у нее.
Он протягивает ей бумажный стаканчик с чаем. Рядом с термосом стоит пластиковая кружка. Предусмотрительно. Едва удается сдержать еще один нервный смешок: он и правда ждет от нее чего угодно. Пластиком не порежешься.
— Да, конечно, тогда была трагедия. Жуткое дело все-таки, столько людей погибло…
Он начинает осторожно, неспешно прихлебывая свой чай. Явно дает ей возможность продолжить, но тщетно.
— Знаете, из всего немногого хорошего, что есть там, — он понижает голос, — на Западе, я завидую тому, как у них реабилитируют даже после таких вот инцидентов. Держат руку на пульсе, люди в жилетку хоть могут поплакаться. Кому-то из этих, кто тоже там был, кто понять сможет. Жаль, что у нас нет такого. И организовать-то можно, да доверия никакого у нас нет. Душа нараспашку, как бы не так. О жизни говорят, о людях говорят, о политике говорят зачем-то, а о том, что внутри творится, — ни-ни.
В его голосе слышится задумчивая досада, будто он горюет о том, что всех средств в их арсенале, увы, не хватает на то, чтобы вытряхнуть из человека душу, усадить ее на стул и начать опрашивать по делу о неповиновении представителям закона.
Видимо, он решил, что довольно прелюдий, и продолжает уже более уверенно:
— Взять хотя бы вас. Я же говорил обращаться. Позвонили бы, поговорили. По душам.
А она у тебя точно есть?
— Я и позвонила, — она усмехается, а он недовольно качает головой, тогда она продолжает: — Бросьте, вас же там не было. Чем бы вы помогли?
— Там, может, и не было, но я столько разного, извините, говна понавидался, что понять смог бы.
— Вам приходилось убивать? — Она поднимает на него заинтересованный взгляд, но уже предугадывает ответ. — Тогда какой смысл?
— Я понимаю, вас это терзает, но я говорил уже, вы его только ранили, сильно ранили, очень сильно, конечно, да, но умер-то он в больнице через, не помню уже, три дня, кажется.
— Четыре. И умер он от комы. А кома была от меня.
Он вздыхает, мнет в руках чайный пакетик и наконец произносит:
— Я вам не сказал, как-то не к слову все было, а зря. Там непростая история с этой комой. Как будто кто-то отключал систему и подсоединял обратно. А еще и камеры барахлили. Мы врачей прижали, конечно, но черт их разберет. Может, соучастники постарались, а может, кто-то решил отомстить. Вы не особо-то при чем. Зря я раньше не сказал.
— Когда я действительно могла быть невиновной, а вы не верили?
— Послушайте. — Он пододвинулся ближе, так что она рефлекторно отшатнулась. Он нахмурился и отсел. — Я приехал. Я вас забрал. Я вас не бросил. Я хочу помочь. Хочу разобраться. Хотя бы в этот раз. Но не смогу, если этого не захотите вы.
Что ж, власть клише захватила и его. Спаситель уцепился за длинную косу. Осталось втянуть его в башню. Вот только кто сказал, что наверху не окажется дракона?
— Вы и правда думаете, что я переживала об этом? Ночами не спала? Грехи замаливала? Свечки за него ставила, может быть?
— Вы же не христианка, — он качает головой.
— Видимо, в этом все дело.
— Никто вас никогда и не осуждал за это.
— Конкретно за это готовы были
