Гарвардская площадь - Андре Асиман
– Мне тут очень нравилось, – сказал я наконец. – И сейчас нравится.
А потом мы вошли в «Кооп».
– Только не спрашивай, сохранили ли за тобой твой номер, – умолял сын, который знал, как устроены мои мозги, и не хотел, чтобы я своими ностальгическими вздохами поставил его в неловкое положение перед продавцом, которому нет до них никакого дела.
Я пообещал молчать как рыба. Но потом – мы купили две футболки, одну ему, одну мне – не сдержался.
– 346–408–8, – произнес я.
Сказал продавцу, что номер запомнил, потому что всегда произносил его вслух, когда приходил в «Кооп» за пачкой сигарет. А в те времена я каждый день покупал по пачке, а то и дважды в день.
Продавец заглянул в компьютер и сказал, что меня у них в системе нет.
Так же, полагаю, и бывший мой здешний телефонный номер больше не записан на мое имя.
Так же – если только не выстроить свою жизнь иначе – некоторые из нас приезжают в Кембридж, проводят здесь несколько лет, а потом покидают это место, а после и эту планету, не оставив за собой следа.
«Нет в системе» – вот как это называется. Теперь придется задаться вопросом, был ли вообще когда-то в здешней системе.
Я когда-то был здешним, но было ли это место моим домом? Или было ли оно моим домом, хотя здешним, по сути, я так никогда и не стал? «Нет в системе» покрывало собой оба варианта.
Сын призвал меня не вступать в разговоры с продавцом. Но что-то в моей душе отказывалось мириться с тем, что я больше не в системе, да и никогда в ней не был. Я попросил продавца проверить еще раз и повторил свой номер.
– Прошу прощения, – смущенно произнес юноша. – Номер по-прежнему записан на ваше имя, но вам необходимо его реактивировать.
Значит, в системе я есть, но не активен – этакий крот или шпион, всегда внутри, всегда на закраине. Этим все сказано. Сыну я не желал такого.
Когда мы подошли к Брэттл-стрит, я внезапно осознал, как сильно и при этом как мало изменился этот квартал. Кинотеатру «Брэттл» ничего не сделалось, только построили новый подземный вход. «Касабланке» тоже ничего не сделалось, ее просто выпотрошили и усекли. И, наконец, кафе «Алжир» переехало с нижнего этажа на верхний, хотя зеленая вывеска не переменилась. Я постоял перед старой кофейней, где провел целые годы за чтением и где одним давним летом встретил человека, который едва-едва не изменил весь ход моей жизни – могло получиться, что сегодня я не был бы отцом своего сына.
– В каком смысле не был бы моим отцом? – осведомился сын, раньше не слышавший ничего подобного, поэтому эти мои слова здорово его озадачили.
Отвечать не хотелось, отчасти потому, что я и сам не был уверен, что знаю ответ, отчасти потому, что не хотелось ранить его мыслью, что сущность его и существование во многом зависели от причуд и уловок судьбы.
– То были дни, когда я не был уверен, что хочу жить здесь дальше, – мне тоже хотелось разделиться. – Я хотел, чтобы он услышал, как я повторяю его слово. – Причем речь шла не только о Гарварде, но и о США.
– И?
– У меня тогда даже гражданства не было, и какой-то гранью души – лишь одной гранью – меня страшно тянуло обратно в Средиземноморье. А этот парень тоже был из тех краев, и его тоже туда тянуло. Мы подружились.
Я продолжал рассматривать вывеску кафе «Алжир» и без всякого усилия почти пошел на зов громкого хлопанья фишек для бэкгаммона, которые звали меня к себе через десятилетия. Я, помнится, ошивался тут, чтобы не возвращаться домой, чтобы заполнять вечера светом и дружеством, потому что в те времена больше света и дружества взять было неоткуда.
– А почему ты захотел уехать?
– По многим причинам. Провалил экзамен. Сказали – один раз пересдать можно, а два уже нет. Вот и захотелось уехать, пока меня не выгонят после второго провала.
Все это были просто слова. И вряд ли так уж конструктивно делиться этим всем с человеком, которого уже и сейчас одолевают сомнения по поводу Гарварда.
– Экзамен я сдал, – произнес я наконец. – Гарвард отличался щедростью и даже великодушием.
Но я не мог забыть те дни и вечера в кафе «Алжир», куда я приходил, потому что тогда маленькое подземное кафе было единственным местом по эту сторону Атлантики, которое я худо-бедно мог назвать своим домом. Запах турецкого кофе, французские песни, которые тут звучали, даже болтовня собравшихся здесь женщин и мужчин и просто липкая деревянная сырость моего квадратного столика, рядом с которым висел самодельный плакат: пустой пляж и приморский городок под названием Типаза с бирюзовым морем, влажным и манящим, – все в этой кофейне напоминало мне о Ближнем Востоке, который, как мне казалось, я утратил, оставил в прошлом, чтобы внезапно осознать: я еще не готов его отпустить. По крайней мере пока. Даже ради Гарварда, ради Америки, ради кого бы то ни было – даже ради детей, которых мечтал рано или поздно завести. Я был не таким, как все остальные в Кембридже, не был одним из них, не был в системе – не был там никогда. Это не мой дом, я здесь так и не прижился. Это не мой народ, и это не изменится
