Лисьи байки: современные рассказы - Олег Савощик
– Я же сказала, сядь на место и перепиши задание.
– Мне в туалет надо, – школьница оскалилась. – Ну хочешь, со мной пойдем. Спустимся на второй этаж, сделаем еще парочку селфи.
Лиза помахала айфоном перед лицом учительницы и рассмеялась.
Вновь смешки-плевки со всех сторон, но Лена их не заметила. Лишь пристально смотрела на телефон в руках девушки и думала, что по фотографии невозможно определить, в каком туалете её сделали.
В груди невыносимо болело, а потом сорвалось, груз устремился вниз, навстречу непроглядной пропасти, увлекая за собой и Лену.
Засранка пытается вырваться, эта тощая сучка в узких шортах, прикрывающих половину задницы. Шутила над ее бедрами, а у самой силенок, как у цыпленка.
Схватить за волосы, припечатать наглой рожей о лабораторный стол. Слышать звон стекла, не обращать внимания на летящие под ноги осколки, на крики, вообще ни на что не обращать внимания. Бить снова. Лицом. Сильнее! Слышать чавканье и хруст. По столу что-то рассыпалось, это зубы смешались со стеклом.
– Сделай селфи! Давай! Сделай селфи!
Ее оттащил Артем, но Лена так и не разжала руки. В кулаке остался липкий от крови клок волос.
Лиза больше не кричала, только с хрипом втягивала воздух, лежа на спине. Она медленно поворачивала голову, будто пытаясь что-то рассмотреть торчащими из глазниц осколками.
Вокруг суетились, что-то спрашивали, снимали на телефон. Потом другие лица, еще больше вопросов, серые стены, твердая кушетка. Лена отвечала механически, без интереса. Она вновь смотрела иллюстрации собственной жизни, не принимая в ней участия.
Внутри наконец-то было пусто и легко.
Спустя несколько месяцев, в зале суда Лене предоставили последнее слово. Бывшая учительница облизнула пересохшие губы, в глаза её вернулась осознанность.
– В целом, я люблю детей. Люблю учить их чему-то новому. Мы используем столько сил, чтобы передать другим наши знания. Часто впустую. Но этот урок… Мой последний урок. Вы все его запомните.
2019
Бабья доля
У Павла Андреевича все валилось из рук. Он то носился по комнате, поминутно вытирая платком вспотевший лоб, то зарывался в гардеробную перебирать наряды. До встречи с важным гостем осталось совсем ничего, нужно выглядеть должным образом, но как именно и какой образ будет “должным”, растерянный поэт представлял плохо.
– Вот этот вроде подойдет, – наконец остановился он, примерив очередной сюртук. Погладил мягкую ткань. – Но черные или золотые?
Елизавета Васильевна еще раз проверила прическу: каштановые волосы плотно стянуты черепаховым гребнем под таким углом, чтобы диковинные узоры виднелись на просвет, и один вьющийся локон будто невзначай спадает на белоснежный лоб. Улыбнулась отражению в зеркале.
– Разве так важно? – повернулась она к мужу. – Я думала, у нас приятельский ужин.
– Приятелями нас звать рано, но я смею рассчитывать на то в дальнейшем. Если сам Барышев вхож в наш дом… Можешь только помыслить, какие перспективы?
Лиза не разделяла обожаний супруга. Книги Барышева казались ей хоть и сносно написанными, но искусственными. Не нравилось и то, как маэстро поучает читателя, выдает прописные истины за откровения, прячет пустое за тяжелыми формами и вычурными образами. Но Паше, ее милому Паше, слышать того совершенно не следовало.
– Душа моя, пуговицы! Черные или в золоте? – Растерянный поэт сел на кровать. – Золото, да, определенно. Нужно немедля перешить. Аксинья!
– Полно тебе, оставь девушку, – одернула его супруга. – Она и так весь день на ногах, к ужину готовит. С черными хорошо.
Павел Андреевич с некоторым колебанием согласился.
– Кстати, как она тебе? – спросила Елизавета.
– Кто?
– Аксинья. Как работница.
– Хорошо. Претензий не имею. – Павел Андреевич держал в руках по трости, примеряясь то к одной, то к другой. – А что?
– Я тут намедни заглянула в домовую книгу, – Лиза старалась говорить как можно более отстраненно. – Оказывается, мы жалуем ей по восемь рублей.
– Ну да.
– Но Архип получает десять рублей. Хотя всего-то метет наш двор да редким случаем занимается починкой в доме. К тому же он пропойца!
– Согласен, пьет не в меру.
– Но десять рублей, Паша! Против восьми-то. Скажешь, у Аксиньи меньше хлопот? Она и за продуктами сходит, и сготовит ко времени, и дом в чистоте, а еще обстирывает нас…
– Это привычная плата по городу, – Павел и бровью не повел.
– Привычная! – Лиза всплеснула руками. – У папеньки, храни Господь его здравие, на фабрике женщины не хуже мужчин справляются, но получают меньше. И в нашем доме меня такая несправедливость терзает.
– Говоришь прямо, как эти… ну как их? – поэт пощелкал пальцами, вспоминая слово. – Равноправки, да!
– Разве оттого в моих речах меньше правды?
Павел Андреевич подошел ближе, поцеловал жену в лоб.
– После, родная, давай после. Оставь мне вопросы финансов.
***
Гости прибыли, как положено, с опозданием.
– Петр Сергеевич! Весьма, весьма рад! – Павел Андреевич раскланялся перед Барышевым. – Знакомьтесь, Елизавета Васильевна, моя жена.
– Очаровательно. – Глазки писателя скользнули по наряду хозяйки. Он дышал часто, как борзая после охоты, а его рыхлые щеки слегка дрожали при каждом движении. – Завидую, Павел Андреич, ей-Богу, завидую.
Он облобызал ее руку чуть выше, чем следовало, и чуть дольше, чем хотелось бы. Лиза мягко высвободила запястье из влажных пальцев и глубже вздохнула.
– Рада знакомству. Представите нам свою спутницу?
Сухенькая женщина, тихо стоявшая за спиной мужа, вздрогнула, будто удивившись, что о ней вспомнили. Бледная, как гипсовая фигура, и одетая во все бледное, она терялась на фоне стены.
– Это жена моя, – бросил Барышев, не оборачиваясь, и отдал Павлу Андреевичу свой цилиндр. – Пристройте, дружочек. И просушить надо бы, на улице морось.
– Я прикажу! А пока извольте осмотреть дом. Скромненько, конечно, но чем Бог послал.
Поэт увлек гостя за собой. За ними безмолвной тенью шмыгнула молчаливая жена Барышева.
– А это гордость моя и отрада! – говорил Павел Андреевич, показывая шкафы из красного дерева. – Я эту библиотеку собирать еще в студенческие годы начал. Тут и наши мастера, и европейские. Ваши книги, конечно же, вот они здесь!
– Дорогой, а чем нас порадует ужин? – спросил Барышев и зевнул.
***
– Литература – это всегда о наболевшем, – говорил он часом позже, ковыряясь в зубах вилочкой для оливок. – Хорошая проза, она о судьбах людских, и никак иначе. А наболевшего у людей, сами понимаете, куры не клевали.
