Елена Ткач - Бронзовый ангел (фрагмент)
Происхождением сей чудесный слух мог быть обязан двоим: художественному руководителю студии Марку Далецкому и его учителю, гремевшему в прошлом на всю Москву режиссеру Николаю Валериановичу Шубину. Но беда в том, что обоих в настоящий момент в студии не было: первый был болен, а другой, и прежде не баловавший студийцев своими визитами, теперь и вовсе исчез.
Правда, в студию стала наведываться жена его, тоже известная в прошлом актриса, прямая, седая, легонькая как пух… Играла она то ли у Таирова, то ли у Мейерхольда, толком никто не знал. Она об этом не говорила — скрывала. Прелюбопытная дама, надо сказать! Звали её Анной Арнольдовной Пеленгер. Даже фамилия какая-то странная! Сама она, правда, была ничего себе старушенция: ласковая и не приставучая. Мораль никому не читала и в душу не лезла. Девчонки просто диву давались: и откуда только у неё блузки такие все шелк, кружева, а цвета все такие нежные, прямо как орхидеи — теперь таких блузок нет… Если они у неё — от прежних времен, так давно должны бы и выцвести, а они на ней — будто вчера только сшиты! Ручки сухие, тонкие, почти до плеча в манжеты затянуты, на ревматических пальцах перстни серебряные с перламутром или с камнями, золота она не носила. Такие же камни в ушах, юбки длинные до полу: и как не боялась грохнуться на московских обледенелых тротуарах, честное слово!
Вот придет, в зале сядет: третий ряд, место седьмое с краю, — и это всегда так, этому она не изменяла! — и сидит, глядит репетицию. Уж и так и сяк предлагали ей кресло в проходе поставить, чтоб было удобнее, или за режиссерский столик присесть — нет, ни за что! Улыбнется, головой покачает, кивнет: «Спасибо, дружок!» — и умолкнет. И опять на сцену глядит — слова из неё больше не вытянешь! Если уж очень начинали к ней приставать: не нужно ли чаю или чего еще, — только эдак рукой поведет, точно мух отгоняет, и прожурчит серебряным голоском: «Не беспокойся, миленький, мне очень удобно…»
Кожа светлая, даже прозрачная, только точки коричневые на ней, а глаза молодые. Совсем девичьи голубые глаза! И голос прямо ручьем журчит. Очень необычная старушенция!
Ребята долго ломали головы, чего это она к ним в студию зачастила. Сроду не было её тут, с тех пор, как студия «ЛИК» существует, а тут на тебе: сидит старушонка! Думали, думали, и тут Аля протяжно так, задумчиво говорит:
— Что-то будет! Наверно, Марк Николаевич все-таки решил ставить Булгакова! Кстати, учитель его, этот самый Николай Валерианович, прославился именно постановкой «Мастера и Маргариты»… погодите-ка, в каком году это было — в семидесятом или в семьдесят восьмом?
Тут все загудели, что, конечно, это было в семьдесят пятом году, ещё тогда туфли и сапоги на платформах только-только в моду входили, у многих матери на фото совсем молоденькие в таких сапогах стоят… Ребята толк в этом знали, потому что изучали историю костюма, и когда какие новшества в моду вошли, могли во сне рассказать…
— Точно, — подхватила Наташа, — эта самая Анна Арнольдовна на фото как раз в таких сапогах. А она ведь Маргариту играла!
— А еще, знаете? — как всегда невпопад завопил дурным голосом Витя по кличке Мирон. — Он ведь, Марк-то наш, терпеть не может, когда его мастером называют, прямо весь штопором взвинчивается и орать начинает… хоть он это и зря — он же гений, без дураков! Для него Булгаков — это святое, потому он и злится так — противно ему, когда в это как бы играют…
— Это точно, Булгаков для него — свет в окошке! — бухнул Макс.
— А тебя это удивляет? — вскинулась Маринка Миловзорова.
— Я знаю, вот, слушайте! — завелась до того молчаливая и всегда тихая Тая. — Марк всю жизнь хотел поставить «Мастера», но не мог, а потом — мы, а мы ещё не актеры, а так…
— Сопли зеленые! — вставил Пашка.
— Нет, не сопли! — пихнула его Маринка. — Ты, может, и сопля, а мы все-таки кое-чему научились… Марк с нами бился-бился…
— И добился! Мы тут дурью маемся, а он с инфарктом лежит! — мрачно брякнул Илья и добавил. — И никто не вякнет, что надо его проведать…
— Илья, ты дурак, честное слово! — возмутилась Маринка. — Сколько можно про это, ведь решили же: к Марку не ходить, не тревожить, пускай хоть недельку от нес отдохнет!
— Слушайте, вы опять не про то, — перебила всех Маня. — Тая что-то хотела сказать…
— Я просто… мне кажется, он «Мастера» всегда поставить хотел, но все не решался, потому что, да, — Булгаков для него — это слишком серьезно. А старик на него наседает, убеждает: мол, пора, надо ставить и все такое, понимаете? Старик ради Марка старается! А чтобы получше про нас узнать ну, какие мы актеры, что умеем, что нет, он сам с Марком сидит, а сюда к нам свою жену-актрису заслал, Анну Арнольдовну. Вот она и ходит, глядит на нас…
— Ага, а чтоб ей тут поуютнее было, внизу в фойе рядом с портретом Алисы Коонен, её портретик повесили. В серебряной рамочке! — ехидно хмыкнул Витя-Мирон.
— Слушай, помолчи ты! — цыкнула на него Наташа. — Не лезь со своими дурацкими выступлениями, Тая правильно говорит. А вообще-то… Мирон, ты хоть и полный кретин, но ты тоже прав: это фото означает, что старуха тут всерьез и надолго, а раз она, значит и старик, а раз они — значит Марк будет ставить «Мастера и Маргариту»!
Отчего Наташа пришла к такому логическому выводу неизвестно, как решительно неясно и то, отчего все разом дружно с ней согласились. Раз одно — значит и другое. Сказано — и точка! И думать нечего! Просто всем до ужаса хотелось играть этот спектакль. Так хотелось, что все мысли на это соскакивали. А мыслей всяких наварилось за эти вьюжные дни целый котел — не меньше!
Тут все загалдели, как сумасшедшие: вспомнили, как сразу после премьеры «Пиковой дамы» пошли какие-то разговоры про постановку Булгакова. Пару раз про это обмолвился Николай Валерианович и говорил он приблизительно в таком духе: дескать, ребята на «Пиковой» очень выросли, им теперь многое по плечу, хоть играй Булгакова! И ещё что-то такое бурчал про себя, что, мол, Марку надо мечту свою, наконец, воплотить, чтоб душа у него ожила и очистилась, потому что очень его эта история с «Пиковой» тряханула… а мечта его — «Мастер и Маргарита»!
Это он очень тихо себе под нос бормотал, но те, кто рядом на репетиции в зале сидели, слышали. А история, которая Далецкого тряханула, очень неприятная вышла. Актриса, которая играла старую графиню, Алена, взяла и на сцене грохнулась в обморок! И не мудрено, потому что зеркало, — оно ещё такое тяжеленное было, в старинной раме, вдруг ни с того, ни с сего треснуло, грохнуло, свет всюду погас и осколки по всей сцене посыпались. А из зеркала — из-за его задней стенки золотые монеты царские покатились. Еле собрали! Так Алена после этого совсем никакая сделалась, все руками на всех махала, мычала что-то и билась, а на губах пена… Видно, крыша поехала. До сих пор в клинике имени Корсакова лежит.
Марк Николаевич тогда и свалился с микроинфарктом — очень переживал, а слух об этой истории с зеркалом по всей Москве прокатился… В студию валом повалили: все хотели своими глазами спектакль поглядеть. И, конечно, взглянуть на зеркало. Только оно стало совсем простое, обычное, как все зеркала, — стекло в него новое вставили.
А ребята от всяких слухов и недомолвок так завелись, что уж и думать ни о чем, кроме Булгакова и его «Мастера» не хотели. Думали-думали и пошли всей гурьбой к Далецкому. А у того — ну, ясное дело, — Николай Валерианович! И вид у него хитрый такой! А глаза светятся.
Встречает в прихожей, сначала, как будто, страшно обрадовался, но быстренько спохватился, суровость на себя напустил, с порога руками на них замахал и закаркал сухим надтреснутым голосом:
— Вы что всей гурьбой ввалились? А где раньше были? Почему не навещали в больнице? И потом, после выписки… он уж с неделю, как дома лежит! — грозно так загудел старикан, брови свел к переносице, тонкие губы кривит… голос грохочет, а глаза у него смеются.
— Да мы… — Илья, самый храбрый, шагнул вперед. — Мы боялись побеспокоить… Думали, потревожим, ему хуже будет.
— Они ду-у-мали! — передразнил старик. — Конечно, человек из-за вас инфаркт схлопотал, а они ду-у-мают! Мысли у них. Хе!
Он затащил всех на кухню — еле поместились — квартирка у Марка Николаевича была небольшая, хоть и в самом центре: на Садово-Кудринской, вернее, на улице Красина, которая от Садового протекает вниз, к бывшей Тишинке, там ещё теперь супермаркет большущий и дорогой… Так кухня этой самой квартирки была метров пять, не больше, в ней едва помещались допотопный холодильник «Саратов», столик с ободранной рваной клеенкой, две табуретки и мойка со старенькой битой раковиной, а на ней ржавым пятном полоса от подтекавшего крана. Ни вазочки, ни цветочка… и все чашки с краями отбитыми.
В общем, полное запустение!
— Марк с вами совсем о себе забыл, — старик перехватил недоуменные взгляды ребят. — Он ведь дневал и ночевал в студии, а дома у него часто и маковой росинки не было: все некогда было холодильник себе загрузить. С этой вашей «Пиковой Дамой»… а! — он в сердцах полоснул рукой. — А вы, разгильдяи, даже не поинтересовались, не надо ль ему чего…
