Асар Эппель - Чернила неслучившегося детства
Собравшийся народ, будь его хоть сколько, тоже лошадь не поставит. Да еще в перепутанной упряжи и оглоблях, раскорячившихся, как соскочившие троллебуйсные штанги (но это образ из других обстоятельств. Забудем его. Никаких тут штанг ни в воображении, ни в наличии быть не может).
Можно, конечно, оглобли и дугу перепилить, постромки, где выйдет, распутать, где нет - разрезать. И что дальше? К тому же - это портить добро и абсолютная фантазия.
Словом, гужевой народ в таковых обстоятельствах всегда озадачивался, а писателей рвущая душу сцена, наоборот, занимала, - поскольку у милосердия получался разнотык с безвыходностью и необходимостью. Как родовые, например, муки.
Впервые запрягши коня, люди обрекли себя на эту нравственную одноходовку, ибо не в силах человеческих что-либо поделать с упавшей лошадью. Нужна все равно лошадиная сила.
Ну хорошо! Возница, матерясь, обошел свою беду с морды и потянул за поводья. Это как мертвому припарки. Лошадь пытается тянуть за поводьями шею, но сделать это не может, потому что у одного глаза - хомут, дуга, ледяной желвак, а в другом маячит татарская смерть.
И остается - бить. Но не просто, а так, чтобы конь от боли обезумел. Кнутом по глазам, сапогами под пах, дубиной по ребрам, по морде, по каждому мордину месту, и если ты возница - то есть зимой бесчувственная тварь, то стань бесчувственным тысячекратно, обнаружь в себе дурь и злобу крепостных предтеч, заплачь дымными слезами тятиной курной избы, исплюйся ненавистью двуперстников-страстотерпцев, бей, как налима ради печенки мучают, как хлеб молотишь или как бабы щепетильно мелким крестом вышивают, и, не слабея в ударах, а, наоборот, зверея, десятерея, хренея, подливая кровь к глазам, сломав об лошажью морду кнутовище, отчего зверея еще больше, - бей ее! И уж совсем сатанея, что спичек вот нету - тряпку каку поджечь и под хвост ей сунуть, бей, блядь такую, бей паскудину такую, бей, мужик, понял! Чего запыхался?..
А в белое декабрьское небо глядит конёв глаз, и для убедительности "глаз" этот заимствован автором у самого Достоевского
Конёв глаз. Конь лежа дергается и размахивает горизонтальными ногами, чтобы хоть за что-то зацепиться. Однако вспомнимте помянутое в отчаянии упомянутым писателем словечко "садче!". Оно же - единственный шанс. Лошадь ведь не понимает, что нужно самой исхитриться встать, а разлеглась и татарскую смерть ждет, и сейчас ищет увернуться от боли, и сперва колотит горизонтальными ногами, рвется - но оглобли же! но дуга же! - вот она и машет, но задевает ногами только наледи, и когда ты уже озверел так, что страшней боли никому знать не доводилось, производит какой-то неописуемый рывок, кости у ней хруснут, оглобли хруснут, чегой-то еще хруснет, а ты вдесятеро сильней, мужик! А все кто есть, в том числе кроме Достоевского, советуют: "Садче! Садче ее! - подзадоривают. - Садче!" И ты - садче. И она как вздернется - и встала. И стоит, дрожит, мелко дрожит всей кожей, лошадушка. А ты орешь: "Я те разлеживаюсь, што ли? Я што, катаюся только? Я штоль, по-твоему, валенок ебу?!"
И тихо пошла, и пожалуйста вам! То есть - и дровни, и хворост, и пегонький конь.
И другого способа нет. И помощи нет ниоткуда. И то, что оно только так может происходить, - мое открытие. Верней, народный, накопленный с развитием бытовой культуры опыт. Но осмыслил, то есть собрал воедино и что к чему дотумкал, - я первый! Так что не присосеживайтесь, а станете писать исследования, обязательна соответствующая ссылка.
- Послушай, разве лежачего бьют?
- У нас - нет. Людей - нет.
- Гляди! Это не Глухоня там?
- Всё знаете! И про Манду, и про дровни. Зачем тогда спрашиваете? Шпион вы, что ли?..
Конечно, шпион! И чего только не нашпионил! Скажем, черные пеньки. Это ведь как поглядеть! Их же можно полагать и оравой деревенского народу, сошедшегося к каменной школе просить у земских учителок еды, чтобы покушать. Ведь тот же Глухоня, когда раздают баранки или стеклянные конфеты, или вместо стеклянных конфет витамины, все время что-нибудь у кого-нибудь клянчит. Голод же вечный. Дай бараночки! Дай витаминчика! Дай куснуть!
Ужасно охота сладкого. Хоть сахару кусок. Но сладкого нету. Совсем нету. Месяцами нету. Годами нет. Столетьями нет. Поэтому идешь в аптеку и покупаешь коробок витамина. За копейки. Не "В" - он какой-то вонючий. Даже изводясь по сладкому, его не поешь. А вот витамина Д (зелененькие такие шарики) можно съесть хоть коробку. Потом, правда, почему-то болит голова (я, например, долго не понимал, чего это она болит). Кстати, не на витаминчики ли выменяна самописка, которая в начале? И почему все-таки клянчил не я, а они?
- Полушай, ведь могут ждать не тебя!
- Могут...
- Почему ж ты решил, что - тебя?
- Чтоб не ошибиться.
- Опять на ладони поплевываешь?
- Сохнут...
- Витаминов не хватает... Тебя уже били?
- Не-е... Только портфелем по голове.
- Повезло.
- Я лавировал...
- И вылавировал?
- Во, скороговорочка! Знаете ее?
- Конечно! Все твои плюс которые сам узнал. Одну, венецианскую, даже сочинил. Гольдони в гондоле. Трех раз не скажешь. Гольдони - это писатель...
- Знаю! Я его, когда в знаменитых людей играем, всегда пишу. Горький, Гастелло, Геловани, Геббельс...
- Геббельс не считается: он фашист.
- Считается-считается! Знаменитый же! Гольдони в гондоле? Гольдони в гольдоне... Гондоли в гольдоле (оговаривается и тихонько хихикает)... Ух мы их надуваем! У кого от отцов остались, кто под окошками находит...
...Про этого совсем теперь неразличимого во тьме мальчишку я знаю много, хотя, честно говоря, не так чтобы очень. Знаю, например, что он утирает рукавом нос и рукав от этого залоснился, что не решается вылезти утром из-под одеяла, потому что от утра осталось только название - на самом деле оно декабрьская ночь. И когда в комнате замерзла вода в стакане, из-под одеяла не вылезают. И он врет, что болит сердце. И мать верит. И его освобождают от физкультуры. А все потому, что глумится учитель, хотя ты всего-навсего боишься навернуться с брусьев. И получается замкнутый круг. И ты начинаешь бояться упасть со всего. И никак не поверишь в себя, в свою ловкость и свои мышцы, а они могли бы получиться красивые и сильные, что, между прочим, обеспечивает необходимую для жизни наглость...
Да. Я кое-что про него знаю...
- Шпион вы, что ли?
- Я тут жил.
- Когда это вы тут жили?
- Как тебе сказать... Я сейчас тут жил.
- Чудно! Вас что - брат прислал?
- Хочешь, провожу...
- Не надо. Вам некогда...
- Мама с ума сходить будет ...
- Не будет... Она надомница...
- Значит, остаешься. Так и должно быть...
- Я художественным свистом умею свистеть.
- "Танго соловья", наверно?.. Ну-ка я еще гляну...
- Стоят?
- Как пеньки на косогоре...
- Позорники они!
Мне, своевольному автору, охота сказать, скажем, вот что (я ведь могу повернуть куда хочу, например, что эти чудовищные дети ждут не его, а одного дурачка с Шестого проезда, а тот сидит сейчас в угольной яме, и холодно ему там жуть как):
- Слушай, мальчик! Это ждут не тебя. На этот раз не тебя. Я знаю точно. Но ты все равно сиди, пока им не надоест. Они вот-вот жрать захотят и отвалят воровать по марфинским коровникам брюкву...Тогда пойдешь вон по той дороге. Запомни - вон по той... А я...
А чего я?
А я взял и все написал.
Считайте, что перед вами написанное сперва старой, которая была вначале, обмотанной нитками самопиской, а потом краденой, которая исчезла тяжелеть чернилами от другого.
Про чернила же назойливо твердилось, чтобы снова запропасть в декабрьские военные сумерки, которые по-прежнему напускают и напускают свои помрачения в перемороженный воздух, покамест время умывает свои зачернильненные руки и во тьму декабрей сходит с них еще малость темноты.
На моих же чего только нет! И "Вова" по букве на каждом пальце поставлено (но это, конечно, если имя мне "Вова"), и неотвязные по причине возраста женские лохматки нарисованы, и якорьки, и кинжалы, и мелко-мелко записаны исключения русской грамматики - стеклянный, оловянный, деревянный, - и даже настоящая синяя метка есть. Это когда меня ткнули "восемьдесят шестым" в самодельных чернилах.
Что ж! Отрывочно и сбивчиво, но все написано. Про то, что было. Хотя на самом деле было совсем не так. Было хуже.
Касательно же войны, замечу тем не менее, что она припасла множество всяких удач и радостных сюрпризов - обменяешь у солдата на чернильный карандаш водяной студебеккеровский насос, отменят маскировку, ни с того ни с сего дадут свет, отменят карточки. А возьмем американскую тушонку? А сгущенку? А покажут "Джордж из Динки-джаза"!
И между прочим, сочиненное здорово укладывается в традицию. Вспомним "а был ли мальчик-то?.." или "вот бегает дворовый мальчик...", или же "а мальчик был мальчик, живой, настоящий...", или, наоборот, "мальчики кровавые в глазах...", и совсем уж - "дитя окровавленное встает!..", и, конечно, "что с тобою, мой миленький мальчик?".