Викентий Вересаев - К жизни
Я сказал.
– Хорошо, я согласна.
– Так я пришлю Алешу.
Катра с враждебной и вызывающей насмешкой взглянула на меня.
– Знаете, Константин Сергеевич, – я согласна только потому, чтобы вы не воображали, будто я боюсь… А все это до тошноты противно, скучно и пошло. "Транспорт"… Зачем целый транспорт, когда всю вашу литературу можно пронести в жилетном кармане? "Эксплуатация", "классовая борьба", "организация", "предательство буржуазии"… Господи, и неужели кто-нибудь читает это!
Много шелухи поднялось в воздух с ураганом, грозно загудело в нем – и бессильно упало наземь, когда ураган стих. Я думал, Катра не из этих. Но и она как большинство. Ее радостно и жутко ослепил яркий огонь, на минуту вырвавшийся из-под земли, и она поклонилась ему. Теперь огонь опять пошел темным подземным пламенем, – и она брезгливо смотрит, зевает и с вызовом рвет то, чем связала себя с жизнью.
А был миг. Я его не забуду. Сквозь мою вражду к ней, сквозь презрение к ее переметчивости этот странный миг светится в воспоминании, как вечерняя звезда в узком просвете меж туч.
Толпы дико побежали по Большой Московской. Все ворота и калитки были предательски заперты. Падали люди. Я вырвал Катру из топочущего, мчащегося человеческого потока; мы прижались к углублению запертой двери.
Бледный мальчик, прижимая руку к боку, набежал на нас.
– Ай-ай-ай-ай!.. Настоящие пули!
– Мальчик! Сюда иди, сюда!
Он непонимающими глазами оглядел меня и побежал дальше и повторял:
– Настоящие пули!
Наискосок через улицу, наклонившись, бежал под пулями Иринарх и закрывал голову поднятым локтем, как будто над ним вился рой пчел. Из Ломовского переулка, как шакалы, выглядывали молодцы лабазника Судоплатова с дубинками.
Подбежал студент с простреленной рукой. Эсер – он не раз выступал против меня на митингах. Ухватившись за косяк, он безумно смотрел, как судоплатовцы с воем и свистом ринулись наперерез бежавшим, как замелькали в толпе их дубинки.
Сзади нас была железная дверь какого-то подвала. Висел замок. Я дернул, – он не был заперт. Быстро я отодвинул засов.
– Товарищи! Сюда!
Мы с Катрою проскользнули в дверь. Но студент стоял как околдованный и все смотрел.
– Да идите же, товарищ! Скорее, а то увидят!
Я втащил его в подвал, замкнул дверь. Крутые каменные ступеньки шли вниз. Громоздились до потолка пыльные бочки, деревянная скамейка пахла керосином. Странно-тихо золотились пылинки в узком луче солнца. На улице трещали револьверные выстрелы и молниями прорезывали воздух вопли избиваемых.
По рукаву студента текла кровь.
– Вы ранены. Садитесь, перевяжем.
Как в гипнозе, он сел. Катра засучила ему рукав, стала перевязывать носовым платком рану. В замершем порыве студент безумными глазами смотрел на дверь, и душа его была не здесь.
Затопали ноги, со стоном грохнулся кто-то за дверью.
– За что бьете?.. Злодеи!.. ааа-аа!!.
Студент рванулся, роняя на пол окровавленный платок.
– Боже мой, а я здесь сижу!.. Пустите меня!
– Сидите, товарищ!
– Пустите! Господи, какие мы подлецы! Мы их звали, мы вместе с ними должны и погибнуть!
– Вы с ума сошли! Какой в этом смысл?
Он с презрением оттолкнул меня и бросился по крутым ступенькам к двери.
– Ведь вы без оружия! У вас помутилось в голове, очнитесь!
– Мы должны с ними умереть!
Я его удерживал, но душу с дрожью вдруг охватил стыд и горький восторг. Лязгал под руками студента отодвигаемый ржавый засов. Смерть медленно накладывала свою печать на его бледное лицо. И вдруг преобразилось это лицо и вспыхнуло живым, сияющим светом. Он выбежал на улицу.
Громкий вызывающий крик, полный восторга и муки:
– Да здравствует!..
И топот ног. Рев человеческих гиен. И глухие удары.
Я неподвижно стоял. Мир преобразился в безумии муки и ужаса. Весь он был здесь, где золотой луч тихо вонзался в груду пыльных бочек, где пахла керосином жирная скамейка. Кругом – кровавое, ревущее кольцо, а дальше ничего нет.
Из полумрака на меня смотрели огромные глаза с бледного, прекрасного, восторженного лица. Охватывал душу безумный восторг от какой-то чудовищной, недоступной уму правды. Я взглянул на Катру.
Все было сказано без слов.
– Идем!
Огромные глаза ее все смотрели на меня. Грудь вздымалась, как будто не могла вместить того, что открылось душе.
– Да. Идем… Погодите. Прощайте, товарищ!
В первый раз она сказала это слово "товарищ".
Руки раскрылись, мы обнялись и крепко поцеловались. В запахе пыли, керосина и кровавого ужаса от свежего лица пахнуло весенним запахом духов.
Улица была уже пуста. Ее опять откуда-то обстреливали. Валялся у дверей аптекарского магазина пыльный труп в кроваво-черных обрывках студенческой тужурки.
Мы медленно шли вдоль улицы. Пули жужжали, с визгом рикошетировали от камней.
– Товарищи! О боже мой… Товарищи!..
Ерзая руками по мостовой, у тумбы лежал рабочий с простреленною ногой.
– Товарищи!.. Не бросайте меня!.. О боже мой!.. Жена у меня, четверо ребят…
Я схватил его под мышки, приволок к ближайшему крыльцу. От соборной площади бежали с дубинками пьяные молодцы из холодных лавок. Катра метнулась к двери. Она была старая, на старом, непрочном замке.
– Смотрите! Можно выдавить!
Я ударил плечом, дверь распахнулась. Мы втащили раненого. В конце старенькой галерейки чернела обитая клеенкой дверь.
Раненый стонал. Перебитая нога моталась.
– Товарищ, тише! Сберите все силы, молчите! Услышат черносотенцы или из квартиры выйдут. А бог весть, кто там живет.
– О-о-о… Погодите!.. ну… Ну, вот!
Он вцепился зубами в полу пальто и замер, дрожа и всхлипывая.
Но клеенчатая дверь уже раскрывалась. Выглянул седой, полный господин в тужурке отставного полковника.
– Это что такое?!
Он вышел и, бледнея, оглядывал нас.
– Сейчас же уходите! Что вам тут нужно?.. Уходите, уходите! Я не сочувствую революционерам!
Катра выпрямилась и смотрела на него темными, презирающими глазами.
– Здесь, полковник, не революционер, а раненый, вы сами видите. Пьяные дикари будут его сейчас добивать.
– Господа, господа… Это меня не касается… Сейчас же уходите, я не могу.
Полковник волновался и прислушивался к крикам на улице. Катра в упор смотрела на него.
– Храбрый вы человек!.. Мы не пойдем. Вытолкайте нас.
Хороша она была в этот миг! Полковник сконфузился.
– Но согласитесь, господа… Ну, хорошо!.. Несите его скорее в квартиру!
Он суетливо запер наружную дверь на крюк. Мы потащили раненого в переднюю.
Грозно и властно зазвенел звонок. В дверь посыпались удары. Слышались крики. Полковник побледнел, оправил тужурку и пошел по галерее.
Дверь затрещала и распахнулась. Мы замерли.
Слышно было, как полковник кричал и топал ногами.
– Не видите, кто я?.. Чтоб я у себя кого прятать стал? Вон!.. По телефону губернатору… Всех вас в тюрьме перегною!
Задыхаясь и отдуваясь, полковник воротился к нам.
– Негодяи этакие!.. Понесем его в спальню, там перевяжем. – Он с гордостью остановился перед Катрой и развел руками. – Ну-с! Надеюсь, вы меня теперь ни в чем не можете упрекнуть!
Катра удивленно взглянула на него.
– Но ведь вы были бы подлец, если бы поступили иначе!
Попал я к Маше на рождение только в десятом часу вечера. Алеша был там уже с обеда.
Маша радостно встретила меня, поцеловала долгим, умиленным поцелуем и благодарно прошептала:
– Спасибо, что пришел!
Большие кроткие глаза, и, как из прожекторов, из них льются снопы света. Алеша называет ее "Мадонна".
Сидела, приторно улыбаясь, их тетка Юлия Ипполитовна. Она обратилась ко мне:
– Костя, скажите вы: ну, разве идет Маше эта голубенькая кофточка?
– Очень идет.
Юлия Ипполитовна со снисходительною насмешкою пожала плечами.
– Не понимаю ее! Нарядилась, как шестнадцатилетняя девушка. Нужно же помнить свой возраст! Тридцать шесть лет исполнилось, седина в волосах – и светлые кофточки! Напоминает маскарад!
Маша добродушно улыбнулась и не ответила. Она угощала нас закусками, чаем, быстро говорила своими короткими, обрывающими себя фразами. Юлия Ипполитовна брезгливо шевелила вилкой кусочки нарезанной колбасы.
– Маша, где ты брала эту колбасу? Шпек ужасно скверно пахнет.
Алеша угрюмо и резко возразил:
– Никакого запаху нет.
– Ну, может быть, мне кажется… Почему ты не берешь у Рейнвальда? Только там колбасы хорошие.
Она концами пальцев отодвинула тарелку и обиженно стала пить чай. Как удушливое облако, ее присутствие висело над всеми. Ждали, когда же она пойдет спать.
Пошла наконец. Маша зашептала:
– Господа, перейдемте в переднюю, поставим там столик. Ну, тесно будет, а зато так хорошо! И тете не будем мешать.
Мы перенесли в переднюю стол, самовар. Я с упреком спросил:
– Ты здесь и спишь?
