Олег Блоцкий - Богиня
Фоменко оборачивался, но никого не видел, украдкой крестился и хватался за сигареты, чувствуя, как затравленно бьется сердце.
Боясь, что его засмеют, лейтенант даже при самых больших, отчаянно-запойных гулянках не открывался друзьям.
Еще больше он опасался возмездия Богини. Инстинктивно лейтенант ощущал, что та наблюдает за ним, следит и в случае раскрытия непонятной Фоменке тайны беспощадно ему отомстит. Как - он не знал. Но был твердо уверен, что ожидает его в таком случае какая-то изощренная и страшная смерть.
Даже простой встречи с Богиней страшился лейтенант. Если взводному надо было что-то купить, то посылал он в магазинчик солдата.
Но случайных встреч на небольшой территории, ограниченной колючей проволокой и минными полями, было не избежать. Фоменко вздрагивал, втягивал голову в огромные плечи и, скосив глаза в сторону, ускорял шаг. Он не видел, как рот Богини надрывала едва заметная улыбочка, похожая на оскал.
Это заметил комбриг, заговоривший с Ольгой о дальнейшей судьбе.
- Понимаю, - вздохнул тогда полковник, - все вам напоминает о нем. Держитесь! К сожалению, не вы первая. У нас было подобное. Девушка сама попросила о переводе в другой гарнизон. Вы, наверное, не знали об этом.
- Мне говорили.
- Значит, держитесь? Молодцом! Но все-таки... все-таки... мы можем посодействовать переводу в Кабул. Согласны? - спросил лишь для проформы полковник, прекрасно понимая, что из этой дыры вырваться мечтает каждый.
Богиня отрицательно покачала головой.
- Как? Вы... не поедете?
- Зачем? - удивилась Ольга.
- Ну... - смешался комбриг, - переживания... все... вам напоминает о Викторе...
- Мне это не мешает быть здесь, - жестче, чем надо было бы, сказала Богиня, вставая. - Я могу остаться?
- Да, да, конечно! - окончательно растерялся полковник.
Пухлые губки исказила зловещая улыбочка победительницы. Искривила... и тут же исчезла. А следом - Богиня, утвердительно хлопнув дверью.
Полковник заходил по кабинету, разговаривая неожиданно вслух.
"Показалось. Твою мать, конечно, померещилось. Она что - мертвая, что ли? Просто на нервной почве такая. Не успела приехать, влюбиться, а тут на тебе... Вот и переносит по-своему. Каждый такое переносит по-своему".
В бригаде думали так же, глядя на невозмутимо-спокойную Богиню. Только женщины возненавидели ее пуще прежнего, утверждая, будто после гибели Витька Ольга даже похорошела.
Многие мужики втайне соглашались с этим, но, наверное, оттого, что стали посматривать на Богиню скорее не как на вдову, а как на женщину, вновь ставшую свободной.
При всем уважении к Юдину, его сослуживцы в самом глубоком своем подсознании улавливали подленькую радость от его исчезновения. Почти моментально офицерам становилось стыдно, и они торопились успокоиться тем, что жизнь никогда не останавливается и в ней самый главный удел - любить.
Думает ли так же Богиня? Вновь краснели от своих тайных мыслей мужики.
Богиня, оказывается, думала.
И месяца не прошло, как к ней стал захаживать Костенька Брыкин молоденький лейтенантик-топограф. Существо нескладное, мечтательное, можно даже сказать меланхолическое.
Походил Костенька на подростка. Был тих и вежлив. Даже с солдатами он разговаривал как-то испуганно: только на "Вы" и не матерясь. Одним этим Костенька вызывал всеобщее к нему презрение, и первую очередь солдатское.
Раньше всех приходил Брыкин в свою комнатушку с особым режимом секретности и покидал штаб только к отбою. Многие вполне законно вывели, что Брыкин стукач. Другие, более проницательные, предполагали, что лейтенант что-то пишет в своей комнатенке, но только не "оперу", а стишки. Если к Юдину за подобное проникались еще большим уважением, то Брыкину их простить не могли, считая его откровенно блаженным, по которому монастырь плачет.
За последние месяцы бригада пережила три потрясения - одно другого хлеще: приезд Богини; смерть ее жениха; и последнее, самое сильное - любовь Ольги к "юродивому", как прилюдно обозначал на всех офицерских собраниях Костеньку зам.
Бригада кипела от возмущения. "Дуканщице" могли простить все, вплоть до отчаянного загула с офицерами, при условии, что у нее перебывают все страждущие. Но такой вот преданной любви Ольге простить не могли, не хотели да и не собирались.
Офицеры, видя Богиню, наливались кровью, размышляя, наверное, о том, что место Костеньки подходит больше им, нежели "чахлому".
"Чахлый" же сразу после работы торопился к Богине, не замечая всеобщих ненавидящих взглядов. Чем они в модуле безвылазно занимались, было загадкой.
Даже Егоркин, которому Фоменко строго наказал подслушивать во время дежурств по женскому модулю, виновато хлопал глазами: "Разговаривают, товарищ лейтенант. Все время. Вернее, он слушает, а она говорит. Но тихо так. Ничего не разобрать. А потом вроде как поет. Ну, как бы песня. Только вроде как и не песня, потому что страшно очень становится".
У Фоменки вставали волосы дыбом, и он отпускал солдата, наказывая в следующий раз утроить бдительность.
Зам, уязвленный до глубины души выбором Ольги, начал потихоньку собираться с силами, чтобы сплавить "дуканщицу" куда подальше, но... события вновь понеслись галопом, и Богиней занялся сам комбриг.
Лейтенантик застрелился на рассвете. Солдат-посыльный спал и толком рассказать ничего не смог.
- Спал я, а товарищ лейтенант разбудили так осторожненько и сигарету спрашивают. Я удивился, потому что товарищ лейтенант никогда не курили, а у меня сигареты плохие - "Северные". Но они все равно взяли и сказали, чтобы я спал.
Возле посмертной записки Костеньки и в самом деле в пепельнице лежал вдавленный бычок. А на листочке бумаги четким и твердым почерком было написано: "Никто не виноват. Я сам".
После того как "вольтанутого жмура" отправили в Союз, комбриг незамедлительно вызвал Богиню.
- Значит, так, - сразу перешел к делу полковник, - манатки собрать, все эти свои тампоны и мыльно-рыльные. Времени - двадцать четыре часа. Потом откомандируем в третий батальон. Задача ясна? Выполнять!
Комбриг повернулся к кондиционеру, меняя режим его работы, всем видом показывая, что разговор закончен.
- Саша! Сашочек! - вдруг прошелестело за слегка широкой покатой спиной, и рука, взявшаяся за рычажок, дрогнула: лишь одна женщина в мире называла полковника именно так.
Было это давно - лет двадцать пять назад. Уже и лица девушки не помнил полковник. Уже давно вместо него приходил во снах к комбригу какой-то размытый и вместе с тем одухотворенный образ некогда любимой женщины. Но вот голос ее, интонации он помнил всегда.
Именно этот голос впервые позвал его к себе. А полковник, тогда еще лейтенант, смотрел в окно, курил и внутренне весь дрожал, улавливая, как шелестит сначала платьем, а затем простынями его самая любимая женщина в мире. И очень скоро - а полковнику показалось тогда, что прошла вечность, она позвала.
- Саша! Сашочек! Иди ко мне!
Рука сползла с рычажка. Побледневший полковник оглянулся. Полуобнаженная Ольга, прикрывая одной рукой груди, все явственнее склонялась в его сторону.
- Саша! Сашочек! - настойчиво шелестела Богиня и тянула к комбригу руку. - Иди ко мне! Ну, иди!
Голова у полковника закружилась. Мороз пробежал по коже. Затем жар охватил все тело. Страх и восторг смешались воедино. Комбриг растерянно провел руками по лицу и... сделал шаг вперед.
Что было потом - полковник помнит отрывисто, нечетко, размазанно: нежное и вместе с тем настойчивое женское тело; глянцевая и упругая кожа; скрипящий стул; волосы, нежными волнами падающие на его лицо; звенящий телефон, который раздражал так, что комбриг хотел разбить его кулаком, да сил не осталось; и голос, голос, вспоминаемый многие годы почти каждый день: "Любимый мой! Сашочек, Сашочек, обними! Крепче! Не отдавай меня никому! Не отдавай! Прошу! Не отдашь?"
Полковник лежал на столе. Раскачивалась и плыла над ним лампа на изогнутой хромированной ножке. Ольги рядом не было. В голове шумело. Во рту пересохло. Думать ни о чем не хотелось. По сравнению с тем, что произошло, все казалось мелочным, никчемным, ничтожным.
"Она вернулась! - улыбался полковник. - Она простила меня! Господи, неужели она простила меня?"
Жизнь постепенно возвращалась к обнаженному человеку, крестом разбросавшего руки на столе.
"Дверь!" - спохватился комбриг. Ступая босыми ногами по полу, комбриг подкрался к двери. Она была заперта.
"Бред, - подумал полковник, опускаясь на стул, - определенно бред. Было или не было?"
Форма полковника была разбросана по комнате. Комбриг принялся разыскивать следы пребывания Богини. Безуспешно.
"Бред!" - уже более уверенно произнес вслух полковник, подходя к зеркалу. И... замер, рассматривая фиолетовую полоску на ключице.
"Сашочек, проснись! На службу пора!" - вспомнилось тут же полковнику.
Тогда он вскочил, поцеловал девушку, зашлепал босиком в ванную, где перед зеркалом и обнаружил темную бабочку, сложившую крылышки у него на ключице. И он стоял, смотрел на нее, улыбаясь, и пальцами нежно поглаживал тоненькую полосочку.
