Олег Блоцкий - Богиня
Но бригаде было на подобные грязные сплетни наплевать. Бригада засматривалась на влюбленных.
Подчиненные старшего лейтенанта гордились командиром и считали Богиню частью своей прославленной роты, свысока поглядывая на остальных пехотинцев, обделенных таким богатством.
Если требовалось отнести Богине картошки со склада или же буханку только что испеченного почти ватного хлеба, то делали это не молодые, которые первые полгода привычно были на побегушках, а самые уважаемые и заслуженные "дедушки", установившие меж собой справедливую очередь. Перед кратким походом они самолично тщательно утюжили форму, подшивали наибелейший воротничок и до зеркального блеска начищали разбитые и потрескавшиеся полуботинки.
Но жизнь почему-то устроена так, что чем лучше одним, тем больше злобятся от этого другие.
Красномордый зам, не находя себе места от ярости, развил кипучую деятельность, желая изгнать из бригады... Юдина. Поначалу он собирался перевести того в батальон, находившийся у черта на куличках. Однако на дыбы встал начальник штаба, утверждая, что идти на повышение Юдину еще не время.
Тогда неутомимый "Шарик" подыскал Витьке место на отдаленной заставе. Но командир бригады, не так давно подписавший наградной лист на ротного, удивленно вскинул мохнатые брови: "Виктор Саныч, я... конечно... все понимаю, но толкового командира загонять в четыре стены, как шпротину в банку?"
Зам стал бордовым, однако аргументов весомых и, главное, по делу - не нашел. Но подобные неудачи лишь подхлестнули его. Дело такое он не оставил, а только придумывал месть поизощреннее, да время для ее осуществления выгадывал.
Однако... внезапно... Витька... погиб. Произошло это глупо, странно, совершенно беспричинно: шел ночью проверять караул и налетел на пулю часового.
Почерневший солдат только и знал, что тупо твердил в караулке:
"Стой, кто идет?!" - кричу. Он идет. Молчит. "Стой, кто идет?" - кричу. Он идет. Молчит.
Находившийся в тот момент неподалеку на вышке другой часовой клялся и божился, что так оно и было. В темноте на пост вышел человек. Кто - не рассмотреть. На оклики не отзывался. Шел, не сворачивая. И после предупредительной очереди вверх не только не остановился, а еще быстрее заспешил вперед.
Короче говоря, это были совершенно невнятные бредни. Никто из допрашивающих даже не собирался выслушивать их до конца. Все подозрения цунами обрушились на перепуганных и дрожащих солдат, которых после бесчисленных увесистых ударов по мордасам заключили под стражу, вполне справедливо считая, что один из них за что-то убил Юдина, а другой, будучи в сговоре, выгораживает своего дружка.
И если бы вполне ясное дело пошло по накатанным рельсам: официальные протоколы в прокуратуре, а затем суд, то быть одному из часовых расстрелянным, а другому - трудиться долгие годы на лесоповале в далеких морозных лагерях.
Но тут в караулку ворвался взмыленный лейтенант Фоменко. Не став выписывать круги словесами, он сразу повинился перед уставшим, пепельным комбригом в том, что его солдат сегодня днем забыл на полигоне автомат.
- Пошел в задницу! - заорал на лейтеху полковник. И норовил достать его челюсть кулаком, который он уже изрядно разбил о зубы незадачливых "заговорщиков".
Лейтенант увернулся, отпрыгнул в угол. И уже оттуда, выкатив глаза, он принялся безостановочно частить, что автомат ходил забирать с растяпой Егоркиным. И что они, возвращаясь, все прекрасно слышали. В самом деле, были и оклики, а затем стрельба вверх. И только потом - на поражение. А Фоменко с Егоркиным сначала спрятались в канаве, а потом побежали запирать автомат в оружейку. Ведь он, Фоменко, очень боялся наказания. Но теперь ему ничего не страшно. Нет, он, конечно, боится, очень боится! И пусть его накажут! По заслугам накажут. И правильно сделают, что накажут. Но как только Фоменко услышал о смерти Витька, отставить, старшего лейтенанта Юдина, так он сразу прибежал. А теперь будь, что будет! И ему, Фоменке, на это наплевать, потому как слишком странно вел себя тот человек. Виноват. Старший лейтенант Юдин. И почему? Он, Фоменко, понять никак не может и даже, когда бежал, все думал и все равно не мог ни в чем разобраться. Ведь сколько раз он заступал в караул, и каждый раз Юдин инструктировал его дотошно и тщательно. А он, Фоменко, иногда ухмылялся, отвечая. Но товарищ старший лейтенант Юдин скалил зубы и требовал точного повторения пунктов устава, где черным по белому указано, как надлежит вести себя начальнику караула, приближающемуся к часовому, несущему караульную службу. А здесь?! Сам!? И это совсем непонятно. И может он, Фоменко, смолчал бы, но как такое могло получиться ему, Фоменке, совершенно не понятно. И если правду сказать, товарищ полковник, то страшно. Не знаю почему, товарищ полковник, но очень страшно
Фоменко, блестя глазами, орал и старался держать руки по швам, но они сами собой у него то и дело соединялись. Хруст выламываемых пальцев звуком кастаньет наполнял прокуренное помещение, где собрались сейчас все начальники.
То ли перекошенное лицо Фоменко, то ли истошный крик, а быть может, слезы, дрожащие в хрипящем голосе. Или причиной всему послужил неподдельный ужас от случившегося, ясно видимый на его лице. А может, все это слилось воедино, но дало свой результат - присутствующие онемели и затихли. Черный липкий ужас стал вползать в души сильных и крепких мужчин. Точно так, как проник он чуть раньше в Фоменко, полностью растоптав его волю.
Гнетущая тишина поплыла и закачалась по караулке вместе с густыми клубами сигаретного дыма. Потом начальники вроде бы встрепенулись. Закурили еще, делая вид, что не страшно, и дружно послали Фоменко куда подальше, не объявив даже выговора.
Чуть позже запыхавшийся доктор рассказал, что старший лейтенант пьян не был и наркотики, судя по всему, тоже не употребил. И вообще (доктор совсем не по-уставному разводил руками) Витька был человеком, безусловно, эмоциональным, но не до подобной же степени? Он, доктор, первым делал когда-то ротному перевязку после ранения. Тогда Юдин вел себя идеально: боль терпел и даже шутил. По всему выходит, что Витек сознательно нарывался на пулю.
Здесь все вздрогнули, потому что доктор сказал то, о чем напряженно думали все присутствующие, тянущие одну сигарету за другой и швыряющие окурки прямо на земляной пол. О чем думали, да не решались произнести вслух.
Словно сам на смерть шел, растерянно повторил доктор. И в души отцов бригады вновь вполз страх, с которым они, наверное, и уснули. Если смогли это сделать, потому что шакалы в округе словно взбеленились, вытягивая раз за разом самые протяжные и тоскливые ноты.
Провожали гроб всей бригадой. Хотя смерть такая в Афгане считалась позорной и подобных "жмуриков" сплавляли втихую среди всевозможного списанного армейского барахла, Юдину устроили достойные проводы: выставили гроб на час в клубе; комбриг сказал добрые слова; а женщины, отринув прошлое, плакали не вымученными, а настоящими слезами - по=бабьи всхлипывали и подвывали, распухая лицами.
Все тянулись с утешением к Ольге, но, наткнувшись на спокойную, холодную, почти потаенную, но вроде и незаметную улыбку - отшатывались.
За все это время после трагедии никто не видел слез Богини. Мало того она еще и черное не одевала. Внешне с Ольгой не произошло никаких изменений: ровно в десять открывала магазинчик с намалеванным на стекле полудурочно улыбающимся солдатом, а точно в семь запирала. Постоянные и робкие слова соболезнования неуклюжих в проявлении сочувствия мужчин Богиня выслушивала молча, всем видом показывая, что разговора не будет.
И только Фоменку, пришедшему рассказать о последних минутах жизни Витька, который очень долго до этого самого момента добирался, вновь спотыкаясь на Егоркине, наказанного личной властью, и еще на чем-то, она резко прервала: "Зачем? Ведь нет его! И не будет! Зачем мертвого тревожишь? Не трогай!" - почти прошептала женщина и в ее прозрачно-голубых глазах, как показалось Фоменке, проскользнуло какое-то непонятное торжество.
Лейтенант похолодел от ужаса, волосы его пришли в движение, и он, заикаясь, начал пятиться к двери. А Богиня, наступая, едва приоткрывала губы (а может, и не приоткрывала их вовсе, и Фоменко все это слышал как-то изнутри), говорила: "Не трогай! Он мертвый! Он теперь только мой! Навсегда! Понял? Навсегда! Он мертвый - он мой!"
Парень не робкого десятка, что не раз было доказано в деле, Фоменко сам не осознавал, как вырвался из той комнаты. И потом, вспоминая этот эпизод (а приходил он на память обычно ночью, на дежурстве, в самые глухие и тягучие часы тьмы), казалось лейтенанту, что Богиня стоит рядом, за спиной, и тянет свои красивые руки с длинными пальцами, на кончиках которых застыли блестящие капельки крови, нашептывая: "Иди! Иди ко мне! Иди, и ты успокоишься навсегда!"
Фоменко оборачивался, но никого не видел, украдкой крестился и хватался за сигареты, чувствуя, как затравленно бьется сердце.
