Сергей Диковский - Патриоты
В дом вошел солдат незнакомый,
Снега чистого горсть передал.
- Снег - как горе, он может растаять,
Незнакомый солдат мне сказал.
- Где Хакино? - его я спросила.
Сети пусты, и лодка суха.
Тонет тот, кто плавает смело,
Незнакомый солдат мне сказал.
Над головами слушателей гудела от ударов воды железная палуба. Светло-зеленые волны беспрестанно заглядывали в иллюминаторы. Временами распахивалась дверь, и мелкая водяная пыль обдавала собравшихся. Впрочем, солдаты не обращали на это внимания. Это были рослые, выносливые парни с Хоккайдо, которым предстояло увидеть если не Сибирь, то нечто на нее похожее. Каждый из них представлял себя на месте "убитого Хакино".
Был бы он лейтенантом сегодня,
вспомнила мать и умолкла.
Тарада, успевший заглянуть в костяшки соседей, с треском положил плашку на стол.
- Был бы я ефрейтором сегодня! - сказал он с досадой.
Раздался смех. Всем было известно, что Тарада за драку на каботажной пристани был разжалован в рядовые второго разряда.
Язык Сато горел. Противно было смотреть на оттопыренные уши Тарада и слушать его дурацкие шутки.
- Разрешите выйти по надобности? - спросил Сато ефрейтора.
- Ступайте. Это уже шестой раз...
- Извините... Меня укачало.
Он долго бродил по железной палубе, побелевшей от соли. За два часа все изменилось неузнаваемо. Туман закрывал теперь мачты, трубу и даже часть капитанского мостика. Беспрестанно бил колокол. Надстройки на баке казались страшно далекими, точно очертания идущего впереди корабля. Казалось, что "Вуго-Мару" покачивается на якоре, но стоило только присмотреться внимательнее, и тотчас десятки деталей выдавали непрерывное движение парохода. Тихо повизгивали по краям палубы цепи рулевого управления, вздрагивал корпус, вертелось на корме колесо лага; а когда Сато заглянул за борт, то поразился быстроте мутной волны, бежавшей вдоль "Вуго-Мару".
Все четыре люка были открыты. Капитан экономил электричество: на дне трехэтажных трюмов горели свечи. Люди успокоились, привыкли к сумраку, постоянному дрожанию железных нар и резкому запаху карболки. Мужчины играли в маджан и хаци-дзи-хаци ["88", японская игра в карты], женщины вязали грубые шерстяные фуфайки. Сквозь ровный гул, поднимавшийся из трюмов, иногда прорезывалась песня, затянутая одиноким певцом.
Трюм походил на дом в разрезе. Странно было видеть на крыше этого мирного дома скорострельную пушку Гочкиса. Закрытая чехлом, перехлестнутая тросами, она стояла на корме "Вуго-Мару", напоминая переселенцам о возможных, опасностях.
Возле пушки всегда толпились любопытные. Бравый вид солдат, их металлические шлемы и суровые лица вызывали у деревенщины почтительный восторг.
Один из зевак, крестьянин с сухими руками, отмеченными пятнами фурункулов, остановил Сато.
- Простите, почтенный, - начал он робко, - ведь вы уже были на Севере?
"Почтенный!" Это было сказано снизу вверх. Первый раз за полгода службы Сато почувствовал себя настоящим солдатом. Уши его побагровели от удовольствия. Он хотел ответить наивному собеседнику "нет", но язык опередил желание Сато.
- Да, - сказал он поспешно, - я был в Маньчжоу-Го.
- Говорят, что там нет ни деревьев, ни рек...
Подражая господину фельдфебелю, Сато выпятил губы:
- Глупости!
- Однако многие возвращаются обратно...
- Глупости! - повторил Сато твердо. - Ничего не известно.
И он, заметно важничая, зашагал дальше, не замечая своих распустившихся обмоток.
3
Он приехал в отряд прямо со знаменитой стройки N_618 - маленький озабоченный человек в резиновых тапочках и пыльнике, надетом на шевиотовый пиджак. Его глаза были красны от известковой пыли и бессонницы. Голубые, белые, зеленые, желтые брызги покрывали кепи приехавшего, точно по дороге в отряд призывник попал под дождь из масляных красок.
- Ваша фамилия?
- Корж!
Это было сказано с достоинством. Бригадир штукатуров и маляров был заслуженно знаменит. За свои двадцать два года он успел выкрасить четыре волжских моста, два теплохода, фасад Дома Союзов, шесть водных станций, решетку зоосада и не меньше сотни крыш.
Впрочем, он нес свою славу легко. Она не обременяла ни стремянок, ни люлек, на которых работал знаменитый маляр.
Корж назвал себя и ждал от командира достойного ответа.
- А-а-а, - сказал пограничник довольно спокойно и поставил карандашом синюю птичку, - сейчас вас проводят в каптерку.
И все. Корж даже немного обиделся.
- Стройка шестьсот восемнадцать. Слыхали?
- Нет, - сказал командир с сожалением. - Где же слышать, если их шестьсот восемнадцать!
В тот же вечер Коржу срезали чуб и выдали сапоги, скрипевшие, как телега. Он получил также мятую шинель, учебную винтовку с черным прикладом и старенький клинок.
Затем отделком, старательный толстощекий барабинец, показал Коржу, как подшивать воротничок и заправлять койку. Он долго умащивал круглый, как колбаса, матрац, расправлял одеяло и, наконец, отойдя в сторону, наклонил голову набок, любуясь дивной заправкой.
- Как яечко, - сказал он мечтательно.
- Яичко...
- Вот-вот... Теперь глядите, что тут обозначено... Тут обозначена буква "ны"... Ны - значит ноги...
- "Эн", - поправил Корж.
Отделком обиделся. Он вкладывал в обучение душу и не любил, когда его поправляли первогодки, не умевшие даже фуражку толком надеть.
- Давайте не будем вступать в пререкания, - заметил он строго. - Ны есть буква "ны"... А теперь возьмите бирку, напишите фамилию и повесьте у изголовья...
Корж нехотя подчинился. Как не походило все это на бурную жизнь пограничника, которую он так ясно себе представлял!
Корж рассчитывал в первый же день увидеть Маньчжурию, но отряд стоял в восьмидесяти километрах от границы, в селе, ничем не напоминавшем Дальний Восток. Совсем как на Украине, белели здесь мазанки, шатались по улицам гусаки и скрипели над колодцами журавли, только вместо соломенных крыш всюду лежал американский гофрированный цинк.
Кому в двадцать два года не снится бурка Чапаева? Корж мечтал о кавалерийской атаке, о буденновской рубке, погоне, перестрелке в горах. Он уже видел под собой золотистого дончака, высокое лимонное седло и непременно голубой чепрак со звездой.
Вместо этого его привели в класс и посадили за стол. Молодой командир в галифе, подшитых кожей, и щегольских сапогах нарисовал на доске подобие бочки на четырех тумбах.
- Что мы наблюдаем? - спросил он, обводя строгими глазами бойцов.
- Лошадь.
- Нет... Лошадь - понятие гражданское. Мы наблюдаем как такового боевого коня. Иначе - объект иппологии.
Затем посреди бочки появилось сердце в виде туза, два веника - легкие, желудок с длинной трубкой, и командир начал подробно объяснять украинским и сибирским колхозникам, для чего нужен боевому коню пищевод.
Корж не выдержал:
- А когда же будет езда?
- Практические занятия завтра.
После урока к Коржу подошел отделком.
- Если что не ясно, требуйте у меня разъяснения, - сказал он приветливо. - Конь как таковой устроен просто...
- Да мне...
Но отделенный командир уже стучал о доску мелком.
...Ночью, скатываясь с гладкого, как "яечко", матраца, Корж видел себя главным объектом лошадиной науки. Голый, он стоял посреди кабинета директора шестьсот восемнадцатой стройки, и маленький лысый Бровман, тыкая Коржа в живот счетной линейкой, рассудительно спрашивал: "А что мы наблюдаем? А мы наблюдаем пищевод боевого коня..."
Как многие первогодки, Корж проснулся раньше побудки. Он долго лежал, представляя своего гнедого дончака, звон шпор и высокое скрипучее седло, пока отчаянный крик "подымайсь!" не стряхнул кавалериста с постели.
На манеже его ждало разочарование: вместо гнедого жеребца Коржу дали толстого белого мерина, одинаково равнодушно возившего и почту со станции и новичков из учебного батальона. У коня были лукавые глаза, седые ресницы и мохнатые мягкие губы, тронутые зеленью по краям. Стоило только вывести этого бывалого коня на манеж, как он начинал бегать, точно заведенный, ровной и страшно тряской рысью. При этом голова его ритмично качалась, а в глубине толстого брюха отчетливо слышалось: вурм-вурм-вурм...
Звали мерина Кайзером, и начальник маневренной группы клялся, что встречал коня еще под Перемышлем в 1915 году.
Обиднее всего, что Кайзер был без седла. Вместе с другими первогодками Корж должен был трястись на голой лошадиной спине, как деревенский мальчишка, соскакивать, бежать рядом, положив руку на холку, потом делать толчок двумя ногами, снова вскакивать на мерина - и так без конца.
Охотно ходил Корж только на полигон. Здесь уже по-настоящему чувствовалась граница. В густой рыжей траве перекликались фазаны. Пахло мертвыми листьями, юфтью, кисловатым пороховым дымком. На солнце было тепло, а в тени уже звенели под каблуком тонкие ледяные иглы.
