Отар Чиладзе - Годори
Он был первенец нового времени, избранник. И не так-то просто было лишить его жизни. Напротив, ему предстояло положить начало совершенно новой породе, которая разве что сама могла пожрать себя, выесть изнутри, природа же не знала силы, способной ее одолеть. Во всяком случае, человеку из г о д о р и - Раждену
Кашели - так назывался он впоследствии во всех выданных на его имя документах - ни в ту минуту, ни в ближайшем будущем не угрожала никакая опасность. Опасность подстерегала саму Россию, и, чтобы преодолеть ее, она должна была прикинуться мертвой: одурачить доверчивый мир, а затем восстать из мертвых - мощней и жесточе, чем прежде. Для осуществления этой цели фанатики-единомышленники поделятся на партии и набросятся друг на друга, в словесных баталиях выясняя, кто сумеет лучше замаскировать, а затем полней реализовать неизменные имперские задачи. "Есть такая партия!" - бросит Ленин на одном из очередных собраний заговорщиков, и этот возглас определит будущее Грузии. Мы не оставались в стороне! И здесь засуетятся доморощенные социал-демократы, те же большевики-меньшевики, и грузинский Ной1 схватится за долото и рубанок, будто бы для сооружения нового ковчега, на самом же деле для того, чтобы стереть последние следы Грузии с пожелтевших страниц исторических фолиантов. Первым делом он драчливым петушком набросится на Илью Чавчавадзе, вырвет у того с трудом собранные мощи подлинной Грузии, полагая, что имеет больше прав на святые кости и верней сложит из них полномерный скелет; к тому же и в Библии миру сначала был явлен старец Ной, а появится ли нужда в Илье Пророке, покажет время... Так что соседям слабоумного пастуха следовало поскорей извлечь мальца из г о д о р и, но они не сумели этого сделать не только в первый день, но и позже - мальчишка цеплялся за плетеные стенки, как маленький крокодильчик цепляется за прутья; он готов был умереть прежде, чем уступить надежнейшее убежище, спасшее от окровавленных рук отца. В конце концов, не добившись ничего ни угрозами, ни уговорами, его вместе с г о д о р и забрала некая Кесария, бездетная хоть и замужняя женщина, тайком от мужа утолявшая свою потребность в материнстве игрой в дочки-матери с самодельной тряпичной куклой. Признаться, беда слабоумного пастуха в глубине души даже порадовала ее - она почему-то решила, что этот голый, как облизанный палец, разом осиротевший малец дарован ей свыше за пылкую, слезную мольбу, без которой она не брала куска в рот и не клала головы на подушку. Бедняжка умолила мужа усыновить мальчика; муж не смог отказать ей, не познавшей радости материнства, хотя, не в пример жене, не очень-то радовался такому обороту дела. Напротив, его мучили дурные предчувствия: он опасался, что сын убийцы и потаскухи заставит их сожалеть о содеянном. Увы, предчувствия не обманули его. Зато Кесария сумела осуществить заветную мечту. Едва войдя в дом с мальчишкой в корзине, она смущенно и виновато улыбнулась мужу, торопливо расстегнула платье и, наклонясь над корзиной, дала только что обретенному пасынку мягкую обвислую грудь в голубоватых прожилках. Пасынок жадно набросился на "скромную лепту" мачехи: ни Кесария, ни ее муж не могли знать, что он точь в точь повторял то, что делал длинноусый урядник с его матерью, - покусывал, сосал, глодал и при этом мял обеими руками, как тесто. "Да ему не мать нужна, а баба", криво усмехнулся муж Кесарии. Кесария, тоже несколько смущенная и озадаченная, недоуменно хмыкнула в ответ...
Когда природа взяла свое и вскормленный Кесарией Ражден Кашели выпростался из г о д о р и, точнее, когда корзина не смогла долее вмещать его быстро растущую плоть и с сухим треском распалась, рассыпалась на нем, как скорлупа, он первым делом жадно набросился на мачеху - бедняжку с трудом вырвали сбежавшиеся на ее вопли соседи. Одни приводили Кесарию в чувство, другие пытались удержать ее мужа, третьи колотили палками сопливого насильника. Кесария от стыда и ужаса не смела взглянуть на мужа. Муж рвался из рук, опасаясь, что мальчишку забьют насмерть. Стояли такой ор и гвалт, что понять что-нибудь было невозможно. Но, так или иначе, с того дня Раждена Кашели в селе больше не видели. Отряхнув с себя остатки корзины, он растворился в мутном водовороте жизни и больше никогда не возвращался в родное село, если не считать гипсового бюста, который поставило ему благодарное правительство примерно на том месте, где некогда стояла хибара слабоумного пастуха.
Точнее - где в хибаре стоял г о д о р и, плетеный короб - единственное близкое для Раждена Кашели пространство, можно сказать - родное, разумеется, если понятие родства доступно ему, хотя бы по отношению к корзине. Впрочем, он не раз говаривал, что ни о чем не мечтал и не тосковал так, как о годах, проведенных в г о д о р и.
К слову сказать, в селе о нем не вспоминали. Вычеркнули. Разве что Кесария навсегда лишилась покоя. Она сожгла самодельную куклу, долгие годы заменявшую ей дочь, - тряпичную девочку, пропахшую ее теплом и потом, и прокляла само материнство. Но с ужасными видениями ничего не могла поделать. Редкая ночь проходила так, чтобы она хоть раз не вскочила в постели, растревоженная и напуганная сном, которого и рассказать-то не смела. "Помоги! Убери его! Убери! Больше не могу!" - молила она мужа, целуя ему руки. Но чем мог помочь муж, и сам оказавшийся не в лучшем положении: пустыми угрозами и проклятиями он только усугублял поистине жалкое свое положение, поскольку помимо воли оказывался еженочным свидетелем бесконечного насилия над собственной женой.
Что же до неуемного насильника, то он рос не по дням, а по часам. Закалялся и оснащался к новой жизни: сначала бродяжничал, потом карманничал, потом мошенничал, а затем уже по-настоящему разбойничал - то грабил людей на дорогах, то врывался в дома и лавки, на глазах детей и мужа насиловал мать семейства или самую пышнотелую из дочерей; выкормыш г о д о р и не знал ни страха, ни жалости, не считался ни с законом, ни с Богом. Несколько раз его хватали, дважды ранили, но ни пуля, ни кандалы не останавливали его. Рану он зализывал, как дикий зверь, кандалы разламывал как бублики, и продолжал свое - уничтожал и пожирал все, что попадалось на пути, что можно было ухватить зубами, вслепую, наугад прокладывая дорогу к вершинам своей низости. Нужно ли говорить, что время способствовало ему, создавало условия для выявления задатков. Он и выявлял их без зазрения совести. С маузером в одной руке и штофом водки в другой, пьяно щурясь, палил без разбора во все, что раздражало, настораживало или просто подавало признаки жизни.
В результате его имя прогремело столь широко, что с ним завели сношения товарищи социал-демократы и даже привлекли к нескольким серьезным акциям и "эксам", разумеется, под лозунгом "свободы, равенства и братства". В частности, его имя всплыло в деле об убийстве Ильи Чавчавадзе, но товарищи по партии своевременно переправили подозреваемого в Россию, где вскоре он создал интернациональную семью - женился на такой же бездомной и беспутной, как сам, казачке, и до февраля двадцать первого года не вспоминал о родной стороне. Это годы, когда по бескрайним российским степям, не затухая, носился огненный смерч: в девятьсот семнадцатом разразилась революция, что вызвало временный, скажем так - тактический распад Российской империи и создало условия для еще одного рождения Грузии, на этот раз в виде поистине исключительном. Грузия, поделенная на губернии, объявляет себя демократической республикой. А грузинский Ной занимает кресло премьер-министра...
Но прежде чем усесться в премьерское кресло, ему пришлось многое пережить, в том числе в родном Ланчхути - запертому в отцовском доме, словно отгороженном от мира высокой живой изгородью из трифоли. В сущности, к этому времени он решил отойти от политики и заняться мемуарами. Что же еще делать, если Кремль откажет ему в доверии из-за давней внутрипартийной полемики и уступит федералистам или же "нацдемам" временно отпавшие земли, на которых только твердой рукой социал-демократов можно набросать контур будущей Грузии... Его супруга совершала верховую прогулку по окрестностям Ланчхути, землям покойного свекра. На породистой кобыле, в английском седле, она порой спускалась до Уреки - подышать морским воздухом, и он был счастлив, что крестьяне гордятся барыней-амазонкой. Сам же он сидел не в удобном седле, а на иголках - ждал шифрованной депеши из Тбилиси. И депеша не слишком заставила себя ждать: полчаса назад ее собственноручно доставил запыхавшийся начальник почтового отделения. "Рим ждет кесаря", - было написано в депеше. А кесарь - это он и есть. Телеграмма, уже сотни раз перечитанная, лежит перед ним на массивном отцовском письменном столе, и, сидя в массивном отцов-ском кресле с высокой спинкой, он повторяет с приятным волнением: "Я кесарь". Единственное чувство, которое он может вычленить из прочих и безошибочно назвать, это все-таки удивление. Хотя, в сущности, ничего удивительного не происходит. Проводится экстремальная экспертиза вековых экскрементов Империи, в чем, собственно, нет ничего невероятного нормальная процедура, чтобы учесть на будущее, какую пищу империя переваривает легко и безболезненно, а какая вызывает несварение. Есть дикие племена, которые до тех пор едят одну пищу, пока не усвоят из нее все питательное. Так и империя. Хочешь быть сильным, умей жрать собственное говно. Вот она и жрет. А мы ей поможем, подтвердим, что выбор был верен. "Не пренебрегай никакой работой, а за что взялся - доводи до конца", - наставлял его отец, ибо сам был таким, ничем не пренебрегал и все делал лучше других. Простой крестьянин вышел в крупные землевладельцы. Второго такого дома нету во всем Ланчхути - прочный, каменный, украшенный резьбой. Отец был для него образцом - трудолюбие, упорство, воля... Он всю жизнь хотел стать таким, как отец, - известным, уважаемым, чтобы на улице оборачивались вслед... Однако по политическим воззрениям оказался противником отца - отец был землевладельцем, он же отрицает частное землевладение; впрочем, это не мешало ценить человеческие качества отца, так сказать, отдавать кесарю кесарево, в особенности сегодня, когда он сам объявлен кесарем, а отца уже нету в живых, да освятит Господь его на том свете, если Господь существует, если вообще на том свете что-то есть... Отец верил. Верил в Бога и не понимал сына. Но сын вовсе не против хорошей жизни, как казалось отцу, - ни в коем случае! Не говоря уж о другом, его заморская супруга и дня бы не выдержала без верховой прогулки на породистой кобыле, в добротном английском седле. Нет, отец, сын всего лишь сторонник социального равенства, как истинный марксист, и, только приступит к исполнению премьерских обязанностей, первым делом запретит хваленому грузинскому виноградарю самовольно хозяйничать в своем винограднике. Пусть лучше урожай сгниет на лозе, чем тот соберет больше соседа. Иначе кривду не выправить и равенства в этом мире не добиться.
