Павел Нилин - Дурь
Но все наши гости, как сговорились заранее, каждый по-своему выхваляли Танюшку, будто старались внушить мне в тот вечер, какая у меня хорошая жена. Или мне так казалось, что они стараются. И от этого мне было не очень приятно.
Потом шеф-повар Иван Игнатьич потрогал Журченко за плечо и спросил:
- Ну, а как дальше-то было с тем тигром?
- С каким это тигром? - удивился Журченко, занятый треской, которую принял за осетрину.
- Ну вы же сейчас рассказывали.
- Ах, с этим? Из анекдота? Сию минуту доскажу, - пообещал с набитым ртом Журченко.
Но так и не досказал. Привели из детского сада Эльвиру.
И Эльвире Танюшка, ведь подумайте, заранее все сообразила, большого ватного зайца преподнесла, говоря:
- Это тебе от твоего папы. Вот он сидит. Поскорее подойди, поцелуй его.
Эльвира, конечно, поцеловала меня и охотно пошла ко мне на колени.
А потом вдруг спрыгнула с колен, - увидела у кровати мои сапоги и гимнастерку, - и закричала:
- А дядя Шурик где? Это же его сапожки. И ремень. Разве он приехал опять?
Танюшка и мать моя, как в испуге, притихли. У матери, я заметил, будто разом почернело лицо.
- Какой дядя Шурик, Вирочка? - спросил я.
- Какой, какой, - передразнила она. - Будто не знаешь. Какой у нас всегда ночует, когда приезжает...
- Не болтай, девочка, - остановила Эльвиру моя мать. Но Эльвира продолжала еще что-то рассказывать, когда все притихли, когда наступила, как говорится, мертвая тишина. И слышно было только, как Журченко колет яичную скорлупу.
Иван Игнатьич, шеф-повар, может быть, для того, чтобы разрядить эту мертвую тишину, спросил, глядя на меня:
- А правда ли, я слыхал недавно по радио, что тигры только лишь и сохранились разве что у нас на Дальнем Востоке?
- Правда, - сказал я, но каким-то уж очень тихим голосом, как по секрету.
А повар еще спросил:
- А для чего они, собственно говоря, нам нужны, тигры? Ихнее мясо ведь, по-моему, нигде не едят...
- Ну неужели непонятно? - вдруг отозвался Журченко, наконец-то оторвавшись от еды. - Это ж из учебников известно, что тигров ценят исключительно из-за шкуры. - И поглядел на ручные часики. - Ну я пошел. Мне еще на просмотр надо попасть. Про тигров - в следующий раз, - помахал он нам всем своей пухлой ручкой.
И что это завелся у нас тогда этот глупый разговор, про тигров? И на тиграх как-то неловко закончился вечер, хотя сперва намеревались спеть все вместе "Подмосковные вечера". Но так и не спели, разошлись. И Аркадий Емельянович ушел со своей красивой с пуговицами гитарой.
Осталась только моя мать.
А Танюшка молча убирала со стола, относила грязную посуду на кухню.
Мать сметала со стола крошки и смотрела на меня выжидающе, но не прямо, а как-то сбоку. Ну, вот так-то, мол, сынок, тебе решать, ты - хозяин. Но теперь-то, мол, хоть ты понимаешь, что я не плела ерунду в письмах. А ведь дважды, кажется, я тебе писала. И все это, к сожалению, ты теперь не один знаешь. Даже эта крошка Эльвира, ты гляди, уже много чего лишнего соображает. Ну решай же, решай.
Так смотрела на меня моя мамаша. Такое я, одним словом, читал в ее глазах. И я все сразу решил под ее взглядом. И тут же ей высказал, когда она, как монашка, со скорбным таким видом повязывала под подбородком свой черный платок.
- Что было, мамаша, то было. Того поменять мы уже не можем и не смеем. А жизнь, тем более, дальше идет.
- Ну, смотри, тебе жить, - сказала она. И как сейчас помню, крикнула уже из сеней: - Татьяна, я ушла. Привет тебе.
Мать у нас, конечно, уж очень даже чрезвычайно нервная, одним словом сердечно-сосудистая. И неграмотная до сих пор, но очень гордая. Всю жизнь она проработала поденщицей у разных людей - стирка, глажка, полы. Но нам, детям своим, все-таки дала кое-какое воспитание. И каждый из нас получил специальность. У чужих столов мы, одним словом, никогда не стояли с открытым ртом.
Этот Журченко Юрий Ермолаич - Манюнин жених или просто вроде того что кавалер - уже на третий день по моему возвращению, как я получил обратно паспорт, предложил мне на выбор пять должностей, в том числе две очень видных - завхозом в театр или администратором во Дворец культуры. Но опять же мамаша прямо замахала руками:
- Не делай, - говорит, - этого, Николай. Не ударяйся в какую-то высь. Есть у тебя дело, которому ты обучен, держись за него. Не старайся быть похожим на ту ворону с сыром.
И я опять устроился шофером же в свой старый автопарк. Хотя Танюшка меня все время упрашивала отдохнуть месяцок и говорила, что даже через ихний нарпит можно получить путевку в дом отдыха недели на две.
- Если ты не возражаешь, я завтра же зайду к Потапову. Он как-нибудь, надеюсь, не откажет.
- Да я дома лучше всего отдохну, - говорил я. - Тем более я и устал не очень.
И действительно, я устроился в автопарке на ночную работу - возил через сутки с молококомбината в магазин молочные продукты. Целые сутки у меня получались полностью свободные. Я много чего мастерил по дому - починил всем обувь, сделал полки на кухне, да мало ли.
И теперь уже была моя забота - через день отводить Эльвиру в детский сад и забирать обратно.
В детском саду были ею очень довольны. Даже считали, - да, наверно, и сейчас считают, - что у нее большой талант к рисованию, к пению и к стихам, которые она прямо с ходу запоминает.
Мне как отцу это было, конечно, очень приятно. Хотя, скажу вам откровенно, с Эльвирой у меня вроде того что не налаживались нормальные отношения. Ну, например, я зайду за ней в детский садик к вечеру, а она:
- Лучше бы мама пришла. Ты же мне сзади все пуговицы перепутываешь...
Уж чего я не делал для нее, а она все этаким зверьком ко мне. А девочка, между прочим, - все считают, - вылитый я. Даже моя мамаша так считает. Даже уши у Эльвиры, заметно, мои, вот тоже слегка оттопыренные. Отчего я избегаю короткой стрижки.
Но больше всего мне было неприятно, что Эльвира нет-нет да и вспомнит какого-то дядю Шурика, как он во дворе на детской площадке ходил на руках.
- А ты так, - спрашивает, - можешь?
Один раз вечером Танюшки не было дома, я привел Эльвиру из садика, налил ей чаю с топленым молоком, как она любит, и тут же, чтобы развеселить ее, показал вроде фокуса, как будто из уха достаю тульский пряник.
- А из этого уха можешь?
- Могу... Я, Вирочка, - говорю, - все могу. Я же, - ты пойми это хорошо, - бывший солдат.
- А дядя Шурик - сержант.
- Ну, ладно, пес с ним, с этим дядей Шуриком. Не надо сердиться, приказал я себе. И спросил не своим, а каким-то подхалимским голосом: - А кого ты любишь больше, Вирочка, скажи откровенно: меня, своего папу, или этого, как ты выражаешься, дядю Шурика?
- Потапова, - говорит она.
- Какого, - спрашиваю, - Потапова?
- Какого, какого. Потапова не знаешь? Он всегда духи и конфеты приносит. И катает меня на машине...
Я прямо весь закипаю от таких детских слов. Но все-таки упорно сдерживаю себя.
- А ты, - вдруг спрашивает она меня, - жить теперь у нас будешь? Всегда-всегда?
- Ну, конечно, дурочка ты такая, - объясняю я ей без всякой злобы. - Ты пойми, я прошу тебя, и хорошо запомни: я же есть твой родной папочка. Ну, кто же может быть лучше родного отца?
- Дяди лучше, - говорит она, как будто специально добывает во мне огонь. - Дяди все время чего-нибудь хорошее дарят. А ты всего-всего только зайца подарил. Да и то я его давно знаю. Он, - говорит, - давно тут в комоде лежал, завернутый, этот заяц...
Хорошо, что мне надо было в этот день ехать в ночь на работу. Я не знал бы, куда девать себя, - такая на меня не то что злость, а какая-то злая тоска напала. Я, наверно, напился бы в этот день до потери сознания, если б мне не на работу.
Но утром опять все повторяется по-хорошему.
Танюшка, как всегда, после моей ночной смены, веселая, какая-то душистая, в пестреньком легком халатике, встречает меня у дверей. Ей же на работу, в кафе чаще всего - с двенадцати. Уже затопила колонку, чтобы я мог помыться. И щебечет, щебечет вокруг меня.
- Яишенку тебе или картошечки пожарю? - и кладет мне руки вот этак на плечи. - Устал, замаялся? - спрашивает.
Ну как тут будешь сердиться? Это же кем надо быть, чтобы сердиться?
Больше того, я вам скажу, мне даже стыдно бывало в такой момент, что я сердился только что. Ну, словом, тот лозунг, что я вколотил себе в башку и первый раз объявил своей матери, я все время не забывал: что было, мол, то было, того поминать мы теперь не можем, а жизнь дальше идет.
С Эльвирой я больше не заводил посторонних разговоров - про Шурика или про какого-то Потапова, старался, чтобы она их поскорее забыла. Приносил ей игрушки, сладости, ну, что ребенку надо. Играл с ней. Даже на руках два раза перед ней прошелся, - невесть какая хитрая штука. Но сердце к Эльвире, - хотя она и вылитая я, - у меня, откровенно скажу, не лежало. Говорил я себе, что это, мол, дочь твоя, что ты обязан и все такое, а сердце все равно не лежало. Но это уж, наверно, особый разговор.
Делал я все для моего семейства, одним словом, нормально. Как все делают. Как все вроде того что должны-обязаны делать. И не упускал в то же время мою давнюю, уже вбитую мне в память, мечту - идею переехать со всем семейством на Дальний Восток. Даже три письма к верным людям, с которыми познакомился там, я отправил еще летом. Мне, например, интересно было узнать у одного знакомого начальника совхозной автобазы, расширилось ли ихнее дело, как намечалось, требуются ли им шоферы и не изменились ли богатые условия, которые он мне сулил, когда я еще был солдатом, - насчет квартиры и потом приобретения, то есть постройки в лесу, своего домика с огородом и садом.
