2666 - Роберто Боланьо
Ингеборг не боялась туберкулеза, поскольку была уверена, что не умрет от этой болезни. Арчимбольди взял с собой печатную машинку и за месяц, настукивая по восемь страниц в день, закончил свою пятую книгу, которую назвал «Bifurcaria bifurcata», ее сюжет, как явственно указывало название, строился вокруг водорослей. В этой книге, которой Арчимбольди посвящал не более трех, иногда четырех, часов в день, больше всего удивила Ингеборг скорость, с которой она писалась, точнее, сноровка, с которой Арчимбольди стучал по печатной машинке, — он напомнил ей старую машинистку, словно в Арчимбольди вновь воплотилась госпожа Доротея, секретарша, которую Ингеборг видела еще девочкой, когда по каким-то уже забытым причинам пошла с отцом на работу в Берлине.
На этой работе, сказала Ингеборг Арчимбольди, стояли нескончаемые ряды столов с секретаршами, те беспрестанно стучали по клавишам, и столы эти стояли в галерее, узковатой, но очень длинной, и по ней ходила целая бригада мальчиков-помощников в зеленых рубашках и коротких коричневых брюках, они постоянно носились туда-сюда с бумагами или забирали уже перепечатанные начисто документы с подносов из серебристого металла, находившихся рядом с каждой секретаршей. И хотя каждая секретарша печатала свой собственный документ, сказала Ингеборг Арчимбольди, звучали все клавиши в унисон, словно бы женщины печатали одинаковые тексты или печатали в равной степени быстро. За исключением одной.
Тогда Ингеборг объяснила: там было четыре ряда столов со своими секретаршами. А перед ними, во главе, стоял один-единственный стол, словно бы стол директора, хотя секретарша, которая сидела там, ничем не руководила, просто она была самая старая и дольше всех работала в этой галерее или в этом министерстве, куда отец привел Ингеборг и где он, судя по всему, служил.
Когда они с отцом спустились в галерею, — она, привлеченная шумом, а отец — желанием удовлетворить ее любопытство или, возможно, удивить ее, — главный стол, королевский стол (это, конечно, был, никакой не королевский стол, пусть это остается ясным, уточнила Ингеборг) стоял пустой, и в галерее сидели секретарши, печатавшие с хорошей скоростью, и подростки в коротких штанах и носках до колен бегали по коридорам между рядами, а еще с высокого потолка в дальней стороне, за спинами секретарш, свисала большая картина — Гитлер, созерцающий буколический пейзаж, причем чувствовалось в фигуре что-то футуристическое — подбородок, ухо, прядь волос, — но прежде всего это был прерафаэлитский Гитлер; и еще с потолка свисали лампы, как сказал отец, они горели двадцать четыре часа в сутки, а стекла слуховых окон, что шли по периметру галереи, оказались настолько грязными, что пробивающийся сквозь них свет был слишком тусклым не только для того, чтобы печатать на машинке, но вообще для всего, он решительно ни на что не годился, только чтобы изливаться оттуда и указывать, что вне этой галереи и этого здания есть небо и, возможно, дома и люди, и именно в этот момент, когда Ингеборг и ее отец дошли до самого конца ряда и уже хотели вернуться, в главную дверь вошла госпожа Доротея — маленькая старушка, одетая в черное и в босоножках на плоской подошве, слишком холодных для нынешней погоды, старушка с седыми, убранными в пучок волосами, она села за свой стол и склонила голову, словно бы ничего в мире не существовало, кроме нее и машинисток, а те именно в этот момент, все до одной сказали «добрый день, госпожа Доротея», все одновременно, но не глядя на госпожу Доротею и не переставая ни на миг печатать, и они показались Ингеборг невероятными, причем она не понимала, невероятно красиво это или невероятно отвратительно, но совершенно точно после хорового приветствия она, девочка Ингеборг, замерла на месте, словно ее разразила молния или словно она наконец оказалась в истинной церкви, где литургия, таинства и роскошь были реальными, и все болело и стучало как сердце, вырванное у жертвы ацтеков, до такой степени, что она, девочка Ингеборг, не просто замерла на месте, но также положила руку на сердце, словно бы его тоже вырвали, и тогда, именно тогда, госпожа Доротея сняла нитяные перчатки, вытянула перед собой, не глядя на них, прозрачные руки, и, уставившись в документ или рукопись на столе, начала печатать.
В этот момент, сказала Ингеборг Арчимбольди, я поняла, что музыка — она во всем. Госпожа Доротея стучала по клавишам так быстро, настолько наособицу и столько от госпожи Доротеи было в этом стуке, что, несмотря на шум или звук, или гармоничные ноты, извлекаемые из машинок шестьюдесятью машинистками одновременно, музыка, что изливалась из инструмента самой старой секретарши, поднималась гораздо выше коллективной композиции коллег, не подавляя их, но подстраиваясь к ним, управляя, играя с ними. Иногда казалось, что ее стук поднимается к самым слуховым окнам, в другие моменты он зигзагообразно тек по полу, легко дотрагиваясь до щиколоток мальчиков в коротких штанах или посетителей. Временами Доротея даже позволяла себе роскошь замедлиться, и тогда ее печатная машинка казалась сердцем, огромным сердцем, что билось среди тумана и хаоса. Но таких моментов было немного. Госпоже Доротее нравилась скорость, и она выстукивала на машинке быстрее других машинисток, словно бы открывая дорогу посреди очень-очень темных джунглей, сказала Ингеборг, очень-очень темных…
Роман «Bifurcaria bifurcata» не понравился господину Бубису, причем настолько, что он даже его не дочитал, хотя, конечно, решил опубликовать, думая, что, возможно, этому придурку Лотару Юнге текст придется по душе.
Прежде чем отдать его в типографию, тем не менее, он дал почитать книгу баронессе и попросил ее высказаться откровенно. Два дня спустя баронесса сказала, что уснула над книгой на четвертой странице, впрочем, это не испугало господина Бубиса, который к тому же не слишком-то доверял литературному вкусу своей прекрасной половины. Через некоторое время после того, как он отослал Арчимбольди договор на «Bifurcaria bifurcata», издатель получил от автора письмо, в котором тот совершенно не соглашался с размером аванса, предложенным господином Бубисом. В течение часа, в одиночестве обедая в ресторане с видом на устье реки, он думал, как ответить на письмо Арчимбольди. Первой реакцией его было негодование. Затем он начал смеяться. В конце концов известие его опечалило, чему поспособствовала река, которая в этот час принимала цвет старого золота, золотого хлеба, и все, казалось, рассыпалось крошками — вода, лодки, холмы, лесочки — и разбегалось в стороны, в разные времена и разные пространства.
Ничто не остается неизменным, пробормотал Бубис. Ничего не остается с нами навсегда.
