Я не прощаюсь - Хан Ган
Если по пути к пещере начинал идти снег, отец срывал по дороге северную сазаморфу[33].
Снова возникают лесные тени – камера Инсон медленно движется.
Отец сказал мне идти вперёд, пока он боком протискивался за мной с листьями сазаморфы.
– Папа, а куда идти?
Каждый раз, когда я, остановившись, спрашивала это, отец спокойным голосом указывал направление. Приблизившись к горной местности, где тропа уже кончалась, я просила его взять меня на спину, чтобы заметить можно было только его следы и нам было легче подняться в гору. Сидя за его спиной, я смотрела, как исчезают следы. Это было похоже на магию: каждый раз мы будто падали с неба – за нами всегда оставался только один след.
На экране высветились, поочерёдно сменяя друг друга, три чёрно-белые картинки.
Посреди соснового бора стояли четверо мужчин в белом одеянии. Четверо солдат со шлемами надевали на них жилеты с изображением мишени. Камера подлетает к этим восьмерым со стороны – у стоявших смирно подростков чётко прослеживались их линии носа, подгубные желобки, шеи и ещё формирующиеся подбородки. У юноши, чьё лицо было ближе всего к камере, губы, словно от волнения, были сжаты, а в тонкой коже шеи напряглись его голосовые связки, будто он проглотил слюну.
На следующей фотографии каждый юноша надевает на себя жилет с изображением мишени и привязывает себя к дереву. На этой фотографии углы шире, чем на прошлой, и на расстоянии меньше пяти метров от них виднеются солдаты, целящиеся по мишеням в положении лёжа.
На последнем фото тела молодых парней извиваются. Связанные верёвкой туловища выскакивают вперёд, подбородки вонзаются в тело, головы откидываются назад, колени сжимаются, рты открываются.
У него был тихий голос. У отца.
Руки Инсон, сидящей на фоне белой стены, медленно передвигаются к её коленям – она всегда так делала, когда погружалась в мысли, ровно раскладывая их тыльной стороной вверх. Слившиеся воедино в тени ветки деревьев от дуновений ветра начали дёргаться и сначала разделились на две, а потом и на три тени. Словно поглаживающие стену руки, они каждую секунду волновались, меняя положение и форму.
Как-то раз мама сказала:
– Если б батюшка твой был мужественным, он бы мне никогда в душу не запал. Я его когда впервые увидела, он просто прелестно был красив. Толь от того, что он солнечного света не видал лет пятнадцать, толь от того, что кожа его была бледной, как поганка! Или манил меня своей отстранённостью от других – смахивал на восставшего из мёртвых. Казалось – стоит ему только взгляд бросить в сторону, как призраки двинутся по его повиновению.
Колени и руки Инсон исчезли из кадра, остался один лишь голос… Тени ветвей на белой стене, напоминая кнуты, стали волноваться ещё свирепее. Инсон стала говорить ещё тише, почти шёпотом.
Бывали дни, когда отец был сам не свой – он просто рассеянно сидел у стены – тогда мама звала меня к себе. Она подбирала и давала мне в руки где-то два кусочка сырого батата или огурцов, одну-две мандаринки и говорила:
– Отнеси это батюшке своему. Коль не возьмёт, впихай ему прям в рот.
Думаю, мама надеялась, что, поев, отец выйдет из своего гипноза. Иногда это действительно срабатывало – он брал из моих рук три мандарина и слегка смеялся. Казалось, будто он обитает в двух мирах одновременно. Словно одним глазом он смотрел на меня в нашем мире, а другим, сквозь призму реальности – даже во всепоглощающей тьме – на потусторонний свет.
* * *
Выключив свет в мастерской и закрыв за собой дверь, отворачиваюсь от мельком выглядывающих из-под непромокаемой накидки неровно подпиленных брёвен, и иду дальше. Лопату боком вкалываю в снег и, найдя свои следы к дому, иду по ним. Пройдя в коридор дома, стряхиваю с себя снег и запираю дверь – на случай, если кто-то проберётся через весь этот снег и ночь.
Присев на порог внутренней двери, чтобы снять обувь, я чувствую, как голова начинает кружиться, и падаю назад. Кладу свои голые ступни на взмокшие кроссовки и закрываю глаза. Под веками вспыхивают неровные контуры бесконечных снежных холмов, наполнивших мой день.
Ветер стонами пробирается в дверные щели – нижняя часть двери, громыхая, подёргивается, словно кто-то её пинает. У корня языка чувствуется кисловатый привкус. Аккуратно поворачиваясь на бок, я вздыхаю – если не двигаться, может, и не стошнит. Нужно дышать глубже и спокойнее.
Поднимаю своё тело, облокачиваясь о пол, бегу к раковине – не выдерживаю – меня начинает рвать. Я ничего не ела, поэтому из меня выходит только желудочный сок. Нужно выпить лекарство. Нужный препарат всегда лежит у меня на полке комода в моей квартире в Сеуле – но сейчас у меня его нет. Врач предупреждал меня, что при долгосрочном его применении могут быть последствия для сердца, но другие лекарства мне не помогали.
* * *
Дрожащими руками ставлю чайник на электрическую плиту. Выключая свет в коридоре, оставляю лишь тусклую лампу на кухонном столе – и только тогда замечаю снегопад за окном. Отражение кухни и наружный пейзаж встречаются воедино на оконном стекле. Поверх трепещущего на наружной стене мастерской края водонепроницаемой ткани и дерева с дрожащими ветками накладываются изображения стола из кедра и пустой клетки.
Не дав воде закипеть, я наливаю её себе в кружку – делаю один глоток, второй. Отчётливо ощущая распространяющееся по пищеводу тепло, я ложусь под раковиной. Выпрямившись на полу, делаю глубокий вдох. Переваливаюсь на бок, чтобы избежать возвращения тошноты.
С каждым медленным выдохом боль отступает, но возвращается на вдохе – чувствую, будто мои глазные яблоки режут изнутри. Бесконтрольно впадая в сон и потом просыпаясь от боли, я каждый раз вижу образ белых костей. Завершающей сценой в последнем фильме Инсон, без какого-либо контекста или объяснения, на протяжении целой минуты показывает ямы с останками сотен брошенных туда людей. Кости с поднятыми согнутыми коленями, с устаревшими повязками на спине, с резиновой обувью на их ступнях – они валяются внутри ям, похожих на борозды.
* * *
Поднимается температура, начинает дрожать тело, всё осязаемое холодеет. Каждый раз, когда кисти касается внутренняя часть пуховика, мне кажется, что её прорезает нож
