Госпожа Юме - Георгий Андреевич Давыдов
18.
М.б., человек только тогда человек, когда он один. Все помирали, если Слух вдруг выдаст, указав дланью вдаль (то есть в бороду Менделеева на парадном портрете): «Человек — животина общественная»! Вдобавок визгливо а ля Монгольская бородка — не приходится привередничать — модуляции Аристотеля фонограф времени не сохранил. Слух, однако, не прочь был сплести по-картвельски: «Он спюстилься ис Гóри и гаварит — чилавэк живатина апщественна, а всио патаму, штё питаит свои живот в апщественна сталовай». Да, родство «столовки», а на филфаке, например, «сачка» (Вернье там быстрехонько обзавелся репутацией гения) и вертоградов Академа ближе, чем кажется. Андрюша втирал (эвоэ! он дымит папиросиной) про ассортимент платоновских ужинов — хиосское вино, пригоршня оливок, тарель с толстыми смоквами — «Чашу мне наполни, мальчик!» — ну а после семи потов диалектики мелькнут бедра в кустах какой-нибудь Фрины — слышите Фрину впервые? — гнать взашей, в том числе из будущей жизни, не для вас райские бедра в райских кустах.
Пташинский (ему тогда мнилось, что титул короля Вернье узурпировал не по праву, может, он и сейчас того же мнения? допрашивать не хочу) объяснял победы Вернье «отцовским винишком» — артистизм де не совсем перебродил, да и мать, пусть больше по братьям меньшим (продолжая Дедушку), гипнотически действовала на публику не хороводами медведей (Европа и Америка вожделела их в 1970-е больше, чем русский балет, но все же меньше, чем русскую водку), не собачьим вальсом дворняг (нотка демократизма), не гиппопотамом (единственный случай в мировой практике, а делов-то — вышел, зевнул, давай за кулисы, 50 кг белокочанной тебе обеспечены), не шимпанзенком (о котором позже брякнула в интервью, что он ей как сын, — Вернье был еще жив) и даже не рысью — а собственной улыбкой с чуть рысьим взблеском. Все помнят ее номер «Только смелым покоряются моря» с морскими котиками (лишь в ближнем кругу знали, как на репетиции один из питомцев по кличке Сахар — сахарок, видите ли, любил — будучи не в духе — сахарка не додали? — хватанул Надежду Владимировну, полплеча вырвал), зато был повод сменить концертный гардероб: прежде сила была в смело раскрытых рафинадных плечах, теперь — в декольте, глубоком как Севан, высоком как Арарат, точнее, с двумя араратами.
Я не знаю, почему Вернье пренебрег актерской стезей. Впрочем, помню, в Камергерском, указывая на какого-то типа, Вернье (у нас была игра — рентген биографии) определил: главный признак актера — красивое, в меру глуповатое лицо. А у актрис? Он подфыркнул. Тут же пролез Пташинский: о женщинах, как о покойниках, — либо хорошо, либо никак (не видно, чтобы следовал правилу). «Вернье себя не нашел», — говорила Раппопортиха на его годовщину (тогда, на «японском вернисаже»). У всех после духовной пищи и алкогольного пития так плавились головы, что, кажется, никто не расслышал раппопортовой ереси. Нет, путаю. Пейцвер (а он ведь добряк) раскричался, что Андрюша поталантливей многих — «Вот вы! Вы! — тыкал пальцем в художника с кубиками пресса и явно позабыл его имя. — Можете гарантировать, что вас после смерти, сорри, если чересчур прямолинейно, кто-нибудь вспомнит?» — «Но вас-то, — Кубик, оказывается, умел куснуть, — и сейчас никто не помнит. Вы, собственно, кто? Официант? — я все время вас видел с боржоми…» По законам бытовой драматургии перепалка двигалась к драке (Пташинский пришептывал, что ставит на Пейцвера, — на его стороне масса тела, а также правда идеи), но Лена (где она пропадала при начале дурной дуэли?) произнесла с интонацией Deus ex machina (скорее, супруги Зевса): «Мы не в том возрасте, чтобы ссориться из-за пустяков (не уверен, что «возраст» — «сис», например, забеспокоилась — и «пустяки» — речь ведь о том, не фуфло ли Кубик — удачные аргументы — к тому же все отдавали себе отчет, что фуфло), однако, пар вышел. Бросила косточку — минуту назад сговорилась с японским атташе по культуре, он мечтает (вы видели хоть одного япошу, который мечтает?) повторить вернисаж и лекцию у них в резиденции (взгляд на меня — ты рад? постарался сделать вид, что безудержно), атташе, между прочим, еще мечтает познакомиться с (имя Кубика), тут Пейцвер надулся (ненадолго). Но, между прочим, все приглашены, все, даже скандалисты (уточнение лишнее). Когда наконец прощались, я, целуя Лену в щеку (нестойкость в ногах позволяла совершать ритуал длительней), изрек рацею — не только жена, не только мать, не только хозяйка салона, не только верный друг (я все еще на щеке), но (чуть отделяясь, чтобы разглядеть действие реактива) — могла бы стать императрицей Всероссийской. Помню наплывами (в лифте?) стриптизные глаза «сис» — «Мы договорились? А? к нам в студию? Только личный разговор — никому вас не отдам (смех схож с дрожанием пружин кровати). Мы на Стрелке, адрес запишете? (деловито, пружины угомонились) Или вас довезти до дома? на Арбате? На Арбате! безумно влюблена в Арбат! Ах, Арбат, мой Арбат, и так далее (напела)… Дух арбатца… Его не подделать. Довезу, да? Ваше эссе о каллиграфии — волшебство. Весь вечер (уже ночь? Ха-хва-хва! пружины опять) пытаюсь ответить на вопрос: почему никто! никто!! не говорит об искусстве, как вы сегодня… Творчество и чудотворство… В вас есть что-то пастернаковское… Довезу?..» — здесь внутренне секундно трезвею, потому что с нее спадает одежда — в метафорическом, разумеется, смысле — спадает возраст, складки кожи в нескромных местах, спадают слова — вроде «воркшоп» — от которых ведь блевать желается даже тверезому, — спадают годы, годы, годы, годы сексуальных трудов — подчас не сильно отличавшихся от трудов офисных — ты же никогда не была летающей любовницей Шагала? — и вижу пятилетнюю девочку (хочется верить, я ничего не говорил вслух). «Слште, я (прихлопыванье по карманам) збыл пртмоне, бла-хуа-хба (то ли смех, то ли алкоголические позывы, то ли — вполне вероятно — переход на японский)».
Затрудняюсь определить, чья похоть опасней: мужская, женская. Пожалуй, все-таки женская (более мстительная, во всяком случае), — и через месяц я благоразумно был в студии — не без холодка с ее стороны.
Но я покамест снова в лифте (вы догадались), ликующий гогот — встреча путешественника на верхней площадке
