Молчание Шахерезады - Дефне Суман
Они стояли в том самом месте, где тридцать два года назад месье Ламарк таскал за шиворот Николаса Димоса. Авинаш крепко прижал ее тело к украшенной яркими витражами двери и с нетерпением и голодом погрузился в него.
Дождь из лягушек
– Мама, мама, иди быстрее сюда! Дождь из лягушек! Из лягушек, честное слово! Панайия му! Боже мой! Быстрее, мама!
Катина в тот момент резала лук на кухне. Вытерев тыльной стороной ладони стекавшие по щекам слезы, она выбежала в коридор и поспешила в переднюю комнату. Панайота, в белом платье до пят, взобралась на стоявший на балконе диван и смотрела на улицу, прижавшись носом и руками к стеклу.
– Кори му, я разве не говорила тебе не стоять сегодня возле окна, а? Что тебе понадобилось на балконе?
– Кита мама[37]. Иди сюда, посмотри на улицу!
Поправляя черный платок на голове, Катина подошла к дивану. На лбу у нее выступили капельки пота.
– Лягушки, значит? Отец твой недаром говорил, что небеса и каменным дождем разразятся, всем нам худо будет. И что теперь? Эвзоны[38] вон как палили из своих орудий, и вот, не успело еще и солнце сесть, как все началось. Ну, где твои лягушки? Снова саранча налетела. Ты про это, что ли?..
– Нет же, ты на землю посмотри. Вся лягушками усыпана. Ты когда-нибудь такое видела?
Катина пробормотала молитву и быстро перекрестилась. С неба и правда падали лягушки. Они шлепались на известняковую мостовую перед лавкой Акиса: некоторые в тот же момент испускали дух, а некоторые, придя в себя, упрыгивали в сторону площади. Приплющенные к земле тельца лежали как двухмерные тени-призраки.
– Манула му, можно я сбегаю вниз, соберу немного лягушек? Ну пожалуйста! Я возьму ведро. Пусть в него падают. Се паракало!
– Ох, Тее му[39], ни в коем случае! На улице ни души! А тебе что там делать? Слышишь, стрельба с самого утра не смолкает. Ну и глупенькая ты, вре яври му. Разве сейчас время лягушек собирать, море[40]?
– Да что в этом такого? Все в квартале сегодня вышли на улицу, пошли с цветами и флагами на Кордон. Одни мы сидим дома взаперти.
Когда Панайота обернулась к матери, в глазах у нее стояли слезы. Злость зрела в ней, как нарыв, но не могла найти выход и вздувалась внутри, причиняя боль.
– Все-все там были, на[41]. И ничегошеньки с ними не случилось. Вернулись по домам. Вон, слышишь? Эльпиника и Афрула песни распевают. Все видели эвзонов. Кроме меня. Вечером на площадь пойду – так надо мной же все смеяться будут.
– Вечером никто никуда не пойдет.
Как так?
Голос ее становился все громче. Черные локоны выбились из кос, глаза горели, как и щеки. Только начинало светать, а она уже была на ногах. Хотя и знала, что отец не отпустит ее в порт, она все равно проснулась еще до рассвета, надела, как и велел учитель, белое платье и лавровый венок. На набережную спуститься она не сможет, ну и пусть, значит, будет праздновать вход солдат в Смирну дома.
Уж этому отец помешать не сможет!
Когда броненосцы в заливе дали первые залпы, Акис, ворча, встал и, наказав женщинам не выходить из дома, спустился в кофейню. Вот так – если вдруг заявятся грабители, он об этом даже не узнает. Катина, как обычно, примирительным тоном пыталась успокоить Панайоту: «Что ты, яври му, что ты? Ведь отец совсем недалеко, только крикнешь – тут же прибежит». Когда же с берега донеслись звуки стрельбы, Акис вернулся домой и, до тех пор пока все не стихло, оставался с ними.
С того времени Панайота и сидела на балконе в своем белом платье, надутая и сердитая. Единственное, что смогло заставить ее позабыть про гнев, был этот внезапно начавшийся дождь из лягушек.
– Какой позор! Вся школа ходила, одна я просидела дома. Почему? Я же не роялистка. Да во всем квартале никто, кроме вас, греческого короля не поддерживает. И я тоже. Вот вечером отец придет, я и ему скажу. Да-да, буду кричать: «Зито, зито!» Слышите? Зито Венизелос! Зито, зито, зито!
Катина бросилась к дочери и, вне себя от гнева, влепила ей пощечину.
– Следи за языком, девочка! Пока живешь под крышей отцовского дома, не смей это произносить. Очнись уже, мари!
Дочь и мать, стиснув зубы, яростно смотрели друг на друга. За окном бушевала непогода. Лимонное дерево под окном, точно тщедушный ребенок со множеством рук, растерянно раскачивалось вправо-влево, постукивая ветками в стекло балкона.
На крышу дома упало еще несколько лягушек, и обеих разобрал смех. Катина жалела, что ударила дочку, а Панайота – что крикнула: «Зито, зито!» – знала же, что этим разозлит мать.
Почувствовав, что напряжение спадает, Катина присела на диван рядом с Панайотой и обняла ее тонкую, как тростинка, талию.
– Ах, доченька, солнышко мое. Ну как бы мы отпустили тебя в толпу? Отца предупредили, чтобы он даже лавку не открывал. Ты тоже была здесь вчера вечером, когда заходил дядя Христо. Своими ушами слышала. Это тот индийский господин, торговец драгоценными камнями, сказал. Мол, чтобы избежать какого-либо вреда, пятнадцатого мая лавки должны остаться закрытыми. Тут такое дело, а мы что же, тебя, нашу единственную доченьку, отпустим одну? А, Панайота му?
Как в детстве, Панайота положила голову матери на грудь. Лавровые листочки в венке помялись. Ей было четырнадцать, и она была на целую голову выше Катины, но в такие моменты чувствовала себя маленькой девочкой. Ухо само уловило биение материнского сердца, к которому присоединялся стук падающих на мостовую лягушек. Закрыв глаза, прижалась к нежной, теплой коже. На душе камнем лежала вина.
Ну вот, всегда одно и то же! Ляпнет что-нибудь, как будто напрашиваясь на пощечину, выведет мать из себя, а потом раскаивается, что расстроила ее. Но ничего с собой поделать невозможно. Эта мелодрама ей уже осточертела. Да, ее братья погибли, но жизнь-то продолжается. Она, Панайота, жива. И Катина тоже. Во время поминальной церемонии отец стоял на пороге дома, чтобы души сыновей не попали внутрь, но разве это помогло? Призраки Косты и Маноли вот уже
